Истинные немецкие нацистки могли бы многому научиться у английской нацистки Юнити Митфорд. Но потом англичане совершают идиотскую ошибку. До сих пор она не может этого понять. Неужели им было не наплевать на эту дикую Польшу? Зачем они сразу третьего сентября тридцать девятого года объявили из-за нее войну Рейху? Никогда она этого не поймет. Она была однажды с Йозефом в Польше. Не то в Гданьске, не то в Кракове, она уже не помнит. Помнит только, что на улицах было полно пьяных, всюду торчали нищие, а в ресторанах воняло кровяной колбасой. А она органически не выносит кровяной колбасы. И из-за такой страны англичане объявили войну Рейху!!! Она полагала, что этот самонадеянный толстяк Черчилль все-таки немного умнее.

Для Митфорд третье сентября было последним днем. Она вложила в конверт фотографию Гитлера с его подписью, партийную награду и прощальное письмо и, одетая в свой мистический черный мундир, пошла ранним утром в Английский сад в Мюнхене, села на скамейку и застрелилась.

Она считала, что Юнити застрелилась во имя «нашего дела». По мнению Йозефа, Юнити до конца была английской шпионкой и застрелилась «во имя дела Черчилля». Но Йозеф не прав. Он просто не выносил ее, потому что Юнити полностью игнорировала его как мужчину на каждом приеме у Гитлера. Кроме того, он не терпел женщин выше его ростом.

Но и тех, что ниже, иногда тоже не переносил. Особенно таких, которые были более нацистки, чем он. Такое случалось редко. Но случалось. Как в случае «матери всех нацистских сук», как называл ее Гиммлер, когда выпивал слишком много малиновки. А Гиммлер, как шеф СС, знал, что говорит. «Мать всех нацистских сук» была не кто иная, как Лина Гейдрих. Уродливая женщина с мужеподобными чертами лица, тонкими, вечно сжатыми губами и ненавидящим взглядом. Жена Рейнгарда Гейдриха, которого в рейхстаге называли «первым мусорщиком Германского рейха». И все знали, о каком мусоре идет речь. По правде, как информировал ее Йозеф, автором всех идей об «окончательном очищении от еврейской заразы» была Лина Гейдрих, а не ее занятый этим муж. Но звездный час вдовы настал, когда в Праге в сорок втором году в результате покушения погиб ее муж. Ослепленная ненавистью Лина Гейдрих разработала детальные планы строительства невольничьих еврейских колоний на территории всего Рейха. С крематориями по соседству с хлевами, конюшнями и колодцами. С татуировкой еврейским детям номеров без присвоения им имен. С установлением крайней границы возраста для рабов в 40 лет и немедленной ликвидацией больных. Наверное, только женщина способна так ненавидеть и так мстить.

Йозеф придет в 19.20. Нет, ни за что не скажу ему про Хельгу.

#Когда этот Штумпфеггер с воплем выбежал в коридор, я подошла к радиостанции и перенесла Гельмута на ковер рядом с диваном. Положила его рядом с Геддой и Хайдой. Потом около них положила Хильду и Хольду. Затем перенесла Хельгу. У Гельмута были разорваны брюки на колене, а у Гедды на платье не было нескольких крючков. А я ведь четко велела Лизль, чтобы она одела детей во все лучшее!

На шезлонге у дверей было только три вышитые подушечки. Я положила их под головы Хайде, Гедде и Хильде. Я разжала стиснутый кулачок Хайды и вынула из него пустую ампулу. В этот момент вошел радист Миш с доктором Науманом. Они опустились на колени возле детей и стали молиться. Я сидела на диване, сжимая в руке свою ампулу на вечер. Через минуту встала и пошла наверх в наш бункер. Миш и Науман продолжали мелиться, когда я выходила.

Йозеф придет в 19.20. Конечно, о Хельге я ему не скажу.

Он сидел за своим чертовски старинным, чертовски дорогим и чертовски деревянным столом, вписывал латинские каракули в мою амбулаторную карточку и как бы нехотя бросил мне за ширму, где я натягивала колготки:

– Это была ваша последняя менструация.

И даже голос у него задрожал.

Может ли женщина в первые часы менопаузы сразу стать алкоголичкой?

Я была почти уверена, что может, так как у меня была твердая уверенность, что это происходит, когда мой пластиковый стаканчик оставался пустым дольше десяти минут. В принципе, я хотела об этом спросить моего гинеколога, но он, кажется, был гораздо пьянее, чем я, и поэтому я не стала. Тем более он так странно смотрел на меня. Как будто хотел раздеть меня взглядом. Нет, правда. Именно так он и смотрел. Даже если никто давно не хотел меня раздеть ни взглядом, ни по-настоящему, я все еще помню – несмотря на то что уже несколько часов пребываю в менопаузе, – как смотрит на женщину мужчина, который хотел бы раздеть ее взглядом. Даже если это ее гинеколог. Нет, правда помню.

Я смотрела на него, когда он наливал мне очередную порцию в прозрачный пластиковый стаканчик, стоящий на его дубовом письменном столе, и думала, может ли гинеколог – не только мой, во всех отношениях аккуратный и ладный, как кирпичи в немецком здании, а вообще любой, – так вот, может ли он в своем кабинете смотреть на женщину так, будто он хочет раздеть ее взглядом? Даже если сто двадцать четыре минуты назад она разделась перед ним по собственной воле и он всматривался в ее промежность, как биолог всматривается через микроскоп в новую бактерию? Вот только можно ли считать, что это stride[5]научно? Впрочем, он меня удивляет. Сколько может быть новых бактерий на свете?

Я всегда задумывалась, зачем я покупаю новое белье перед каждым визитом к гинекологу.

Я опустошала свою копилку – Анджею я говорила, что коплю деньги на поездку в Непал, – шла в лучший магазин в городе и примеряла белье, которое выглядело так потрясающе секси на моделях по телевизору. И все заканчивалось одинаково. Я возвращалась с новым бельем и старой клятвой, что больше никогда туда не пойду.

А как может быть иначе? Ты входишь утром, сразу после открытия, в этот магазин, и продавщицы выглядят так, как будто встали в полночь, чтобы выглядеть так, как они выглядят. Это действует удручающе на нормальных женщин, и у тебя портится настроение, едва только войдешь. И это только начало. Потом они ходят за тобой по всему магазину, как дочки за мачехой, и неизменно рекомендуют белье на два номера меньше и на два номера больше. На всякий случай, «если вы будете чувствовать себя в первом не совсем удобно».

И вот ты уже в примерочной, и уже через минуту у тебя возникает «синдром бегства». Это чувство особенно усиливается в примерочных «лучших магазинов города» (я проверила это в нескольких городах). Они там, между прочим за мои деньги, монтируют неоновые, криптоновые или наполненные другими токсичными газами люминесцентные лампы, создающие миллионы, а то и миллиарды люксов света (помню из физики, что освещенность измеряется в люксах – единице, которая уже тогда ассоциировалась у меня с совсем другим люксом, то есть с роскошью). Там все стены, а иногда даже потолки в зеркалах, и в таких условиях надо снять с себя все и надеть их роскошные «La Perle» или «Aubade» по цене, равной средней зарплате сиделки в варшавских больницах. Под этими люксами и в этих зеркалах видна в подробностях структура маленького шрамика на плече после прививки в детстве от туберкулеза, а что уж говорить о целлюлите, морщинах или возрастной пигментации кожи. Все это выглядит в таких условиях словно увеличенная до формата А2 или А1 ксерокопия свидетельства о рождении. Страшно четкая и выразительная ксерокопия. Под этими люксами эти отражения в зеркалах напоминают человеку телевизионные репортажи или статьи в «Ныосуике» об «опасностях пластических операций», и он вдруг начинает понимать, почему женщины идут на такой риск. И начинает завидовать их отваге, и ему самому хочется побежать из этой примерочной прямо на пластическую операцию, чтобы избавиться от морщин, особенно тех, что противятся самым дорогим кремам.