— Не парь мне мозги, не боюсь я ни тебя, ни твоего брата.

— Вот и подожди его, а пока давай выпьем кока-колы, жарища какая…

Не дожидаясь ответа, я достал из холодильника бутылку и протянул ему.

В его глазах блеснуло что-то похожее на удивление.

Левой рукой он схватил бутылку и сделал большой глоток, но почти одновременно с этим треснул битой по стоявшему на столе стакану. Осколки разлетелись во все стороны, он отшвырнул бутылку и двинулся на меня.

И снова у него в глазах мелькнуло что-то одновременно и наивное, и кровожадное. Тут зазвонил телефон.

— Снять трубку или нет? — спросил я его.

Он опешил и просипел:

— Кто это?

Я вдруг почувствовал, что он вспотел, и узнал тот самый запах, резкий и горький. «Синий пот». Это придало мне храбрости.

— Думаю, это моя девчонка.

— У тебя что, есть девчонка?

— Да.

— Какая?

— Могу рассказать, пока мы ждем моего брата.

Продолжая собирать во рту слюну, я начал рассказывать, постепенно перемещаясь таким образом, чтобы заставить его полностью повернуться спиной к окну.

— Моя девушка раньше была монахиней. В Андах, это в Южной Америке. Она была невинна. Однажды она шла по лесу, и вдруг из кустов выскочил какой-то человек, накинулся на нее и изнасиловал. Когда все было кончено, он спросил ее:

«Что ты скажешь в монастыре, когда вернешься?»

«Я монахиня, и я должна говорить правду. Так что я расскажу все так, как оно и было. Что я шла по лесу, что вдруг из кустов выскочил какой-то человек, набросился на меня и изнасиловал семь раз…»

«Как это семь раз? — возмутился парень. — Да я тебя всего один раз завалил».

«А что, ты разве куда-то спешишь?» — спросила его монахиня.

Чернокожий засмеялся, а я увидел подбирающегося к окну опоссума. Мой мозг должен был сработать на двойной щелчок. Нужно было продолжить рассказ и выиграть время, пока опоссум не вспрыгнет на окно. Анекдот закончился слишком быстро. Я снова заговорил, по-прежнему не глотая слюну:

— В монастыре монахиня с плачем рассказала все настоятельнице и спросила, есть ли способ после всего пережитого ею ужаса снова стать чистой и невинной, как прежде.

«Трудно, однако можно попробовать несколько сгладить все это… Возьми стакан и семь лимонов, выжми из них сок и выпей».

«И это вернет мою невинность?» — спросила настоятельницу монахиня.

«Нет, но, по крайней мере, сотрет с твоего лица омерзительное выражение блаженства…»

В этот момент опоссум вскочил на окно и заслонил свет, чернокожий парень оторопел, не понимая, что происходит, и я метким плевком угодил ему прямо в глаз.

— У меня СПИД! — выкрикнул я, прошмыгнув мимо него через входную дверь прямо на Коннектикут-авеню.

Разумеется, это была ложь. Но он-то этого знать не мог.

Как, впрочем, и я не мог тогда знать, есть у меня СПИД или нет.

Художник Борис Г. родился в Рущуке в 1950 году. Свои картины он всегда подписывал инициалами, поэтому его фамилия так и не установлена. В результате несчастного случая он повредил правую руку и перестал заниматься живописью. Бежал в тогдашнюю Югославию, спрятавшись в вагоне, перевозившем скот. Одно время жил в Белграде. Хорошо говорил по-французски, выучив язык в своем родном городке благодаря монахиням находившегося там монастыря-конвикта Нотр-Дам. В начале XXI века он оказывается в Париже, где печатается в журнале «Формула», а некоторые его тексты публиковались и в русской «Иностранной литературе». В последние годы его издавали в Болгарии «Народна култура», «Делта» и «Колибри». За литературные заслуги стал, уже в нашем веке, почетным доктором Софийского университета. Умер в Безансоне в 2004 году.

«Каждое утро, проснувшись, я смотрю в зеркало и ужасаюсь!» — вот такие слова услышал я однажды утром от своего отца, когда он думал, что его никто не слышит.

Мой отец был человеком, имевшим множество глаз. Говоря так, я не имею в виду, что это следует понимать буквально. А иногда и он говорил мне что-то непонятное, например, что он мне одновременно и отец, и дед. Так его иногда называли и другие, которым он никак не мог быть дедом. Когда я попросил взрослых объяснить мне это, то услышал нечто невразумительное:

— Так называют тех, которые богумилы.

— Богу милы?

— Нет, не так — богумилы, — сказали мне и после этого на все мои вопросы молчали и только отмахивались.

Отец мой был преподавателем средней школы в Рущуке, на Дунае. Но это было далеко не все, чем он занимался. И он, и моя мать со страстью упражнялись на гимнастических снарядах, в те далекие годы между двумя мировыми войнами они постоянно играли в большой теннис, по всему дому валялись их красивые повязки для головы. Отец был художником и скульптором, а в гимназии преподавал изобразительное искусство и гимнастику. Время от времени он организовывал и школьные театральные постановки. Прекрасно играл на скрипке, и иногда мы ходили в кинотеатр послушать, как он аккомпанирует любовным сценам в немых фильмах.

Жили мы на окраине городка, на улице, которая осенью и зимой утопала в грязи, а весной и летом в пыли. Красивым там был только Дунай. На улице всегда было много гусей, которые то и дело расправляли крылья и гоготали, словно собираются взлететь, но никогда не взлетали. Улица выглядела как взлетная полоса, с которой никто не летал. В одноэтажном доме с тремя окнами на фасаде моя комната была самой маленькой. Все углы в ней были заняты, когда родители переселили меня туда однажды ночью, потому что не захотели больше терпеть мое присутствие в своей спальне. Тому, кто не хочет иметь дело с нечистой силой, следует, строя дом, позаботиться о том, чтобы углы в нем были или немного тупыми, или чуть острыми. Но ни в коем случае не прямыми. Вопреки этому правилу в моей комнате углы, все как один, были прямыми. И поэтому их любила нечисть.

В одном углу, он был немного сыроват, в верхней его части, пряталась ведьма. Днем ее не было видно, но ночью стоило ей появиться, как я тут же чуял это и накрывал голову подушкой, которая к утру бывала засыпана снегом, потому что окно оставалось открытым даже зимой. А если стояло лето, то моя кровать и внутри, и снаружи вся была в гусином пухе.

В другом углу царствовал Дракула. Он появлялся с того берега Дуная, из Румынии, я думаю, из местечка Джурджево, которое было хорошо видно с нашего берега. Я узнавал о его присутствии потому, что тени в том углу становились заостренными и вселяли ужас. Они походили на колья, на которые он сажал свои жертвы. Иногда он смеялся, но смех его мог слышать только мой пес. Он начинал скулить и пытался забиться ко мне под кровать. Раньше, еще щенком, он беззаботно спал там всегда, но как-то утром вдруг начал страшно выть и царапать пол. К счастью, я сразу понял, в чем дело. Он подрос, и, когда в очередной раз захотел спрятаться, ему удалось протиснуться на свое место под кроватью, но, когда рассвело и он захотел оттуда выбраться, ничего не получилось. Он застрял. Я быстро приподнял кровать и выпустил его. Лучше бы он там так и сидел в безопасности. Потому что, когда пес вырос, он жалобно скулил вовсе не оттого, что когда-то застрял под кроватью, а оттого, что слышал Дракулу.