Гоголь встает и довольно раздраженно захлопывает дверь за спиной отца — тот всегда оставляет ее полуоткрытой. Подумав, поворачивает защелку на положение «закрыто», потом берет книгу и засовывает ее на самую верхнюю полку между двумя романами из серии про братьев Харди.

Он устраивается на кровати поудобнее, и вдруг его пронзает новая мысль: а писателя-то звали вовсе не Гоголь. Его имя Николай, а Гоголь — фамилия. Стало быть он, Гоголь Гангули, не только носит домашнее имя в качестве официального, но и чужую фамилию вместо имени! Ему приходит в голову, что ни у кого в мире, даже у человека, в честь которого он назван, нет такого же имени, как у него. Но эта мысль его почему-то не радует.

На следующий год Ашоку полагается длительный творческий отпуск, и родители сообщают Гоголю и Соне, что они едут на восемь месяцев в Калькутту. Вначале Гоголь не принимает эту новость всерьез. Но когда за ужином отец сообщает им, что билеты уже куплены, сердце у Гоголя падает.

— Воспринимайте это как длительные каникулы, — говорят Ашок и Ашима подавленным детям.

Но Гоголь прекрасно знает, что восемь месяцев — это как раз не каникулы. Это длительная пытка — без возможности уединиться в своей комнате, без пластинок и кассет, без школы, без друзей. По мнению Гоголя, восемь месяцев — это целая жизнь. А ведь ему предстоит переход в школу следующей ступени.

— А моя учеба? — возмущенно спрашивает он, но родители спокойно замечают, что они и раньше уезжали и что в школе никто против этого не возражал. Учителя давали ему задания по английскому языку и математике, которые он и не думал выполнять, а потом хвалили его за то, что он так хорошо знает пройденный материал. Но на сей раз, узнав о планах родителей Гоголя, школьный куратор выражает озабоченность по поводу столь долгого отсутствия своего ученика. Он вызывает к себе Ашиму и Ашока и интересуется, сможет ли Гоголь посещать международную школу в Индии? Нет, это невозможно, ближайшая школа находится в Дели, за восемьсот километров от Калькутты. Тогда, предлагает куратор, быть может, Гоголь присоединится к родителям позже, а до конца учебного года поживет у родственников?

— У нас нет родственников в этой стране, — отвечает Ашима. — Именно поэтому мы и едем в Индию.

И вот в конце первого полугодия, позавтракав рисом с овощами, вареной картошкой и яйцами (мать настояла на том, чтобы они съели все до крошки, хотя в самолете их опять будут кормить), семейство Гангули отправляется в аэропорт. Гоголь уже давно упаковал свои учебники по геометрии и истории США, на всех чемоданах висят замочки, все для верности обмотаны бечевкой, на все наклеены ярлыки с адресом дома в Алипоре. Гоголь всегда внутренне настораживается, когда видит эти ярлыки с адресом: ему начинает казаться, что его семейство живет вовсе не на Пембертон-роуд. Они уезжают в самое Рождество, тащатся на такси в аэропорт, обложенные чемоданами, вместо того чтобы сидеть дома и распаковывать подарки. Соня мрачно смотрит в окно — ей нездоровится после прививки от тифа, но больше всего она расстроена тем, что, заглянув потихоньку в гостиную ранним утром, она не обнаружила там рождественской елки. В гостиной царил хаос — весь пол был усеян ценниками, срезанными с подарков, закупленных для родственников и друзей, магазинными вешалками, упаковками из-под рубашек. Они выходят на мороз, дрожа, без пальто и перчаток, ведь в Индии сейчас жара, а назад они вернутся в августе. Дом сдан паре студентов, Барбаре и Стиву, они не женаты, но живут вместе. В аэропорту Гоголь стоит за спиной отца, который нарядился в костюм и галстук, он до сих пор считает, что во время перелетов следует одеваться именно так.

— Нас четверо, — говорит Ашок скучающему дежурному, протягивая два американских и два индийских паспорта, — два индийских обеда, если можно.

В самолете обнаруживается, что место Гоголя расположено через несколько рядов от мест родителей и Сони. Мать ахает, сердится, растерянно оглядывается по сторонам, но Гоголь втайне рад, что он сидит один. Когда стюардесса подкатывает свою тележку, он низким голосом заказывает «Кровавую Мэри», стараясь не покраснеть, и в первый раз в жизни чувствует на языке металлический вкус алкоголя. Они делают пересадку в Лондоне, а оттуда берут курс на Калькутту через Дубай. Когда они пролетают над Альпами, отец встает со своего места и подходит к иллюминатору, чтобы сфотографировать заснеженные пики гор. Раньше Гоголя поражало и восхищало, что они с такой скоростью минуют почти половину земного шара, что страны мелькают под крыльями самолета, как кварталы города. Он вынимал карту из кармана впереди стоящего кресла и чувствовал себя настоящим путешественником. Но сейчас он не испытывает ничего, кроме раздражения. И почему они должны все время ездить только в Калькутту? Что там делать? Кроме родственников, там нет ничего интересного. Он уже сто раз побывал в планетарии, в зоопарке, в мемориале Виктория и осмотрел все возможные достопримечательности. Почему бы для разнообразия не посмотреть Америку, а? Они ведь ни разу не были ни в Диснейленде, ни в Большом каньоне! Лишь однажды, когда их рейс почти на двенадцать часов задержали в Лондоне, родители сподобились-таки отвезти их с Соней в центр и немного покатать на красном двухъярусном автобусе.

На последнем этапе путешествия в самолете почти не остается иностранцев. В салоне слышится бенгальская речь, его мать уже обменялась адресами с семейством, которое сидит с другой стороны прохода. Незадолго до посадки Ашима идет в туалет и переодевается в свежее сари, умудряясь ничего не помять и не испачкать в таком крошечном пространстве. Стюардессы в последний раз разносят еду — омлет с томатами, щедро сдобренный душистыми травами. Гоголь тщательно смакует его — в течение ближайших восьми месяцев он не увидит европейской пищи, и, хотя он ничего не имеет против индийской кухни, ей далеко до пиццы и гамбургеров. Через круглое окно он видит пожухлую траву, банановые и разные другие пальмы, согнувшиеся от ветра, тусклое, серое небо. Самолет касается земли, подъехавшие машины обрызгивают его дезинфицирующим средством, и он медленно вползает на бетонированную площадку аэропорта Дум-Дум. Они выходят в душный, кислый, тошнотворный воздух раннего индийского утра. С открытой галереи им машут руками два десятка родственников, малыши сидят на плечах у пап. Как обычно, старшие Гангули волнуются, что их чемоданы пропадут или бечевки развяжутся, но весь багаж приходит невредимым, а таможня пропускает их без досмотра. И вот наконец стеклянные двери с матовыми стеклами раскрываются перед ними, и они попадают в объятия родных, вопящих, смеющихся, хлопающих их по спинам и щиплющих за щеки. Дети должны запомнить бесконечное количество имен и при этом не говорить «дядя» и «тетя», а употреблять особые обращения — маши, пиши, мама, майма, каку, джетху. По этим обращениям судят о степени родства — по крови родственники или через брак, с отцовской стороны или же с материнской. Ашок и Ашима в мгновение ока превращаются в Миту и Мону, мать плачет от счастья, отец обнимает братьев, берет их головы в свои руки. Гоголь и Соня, конечно, знают этих людей, они их видели много раз, но не чувствуют к ним той близости, которую испытывают их родители. А родители на глазах меняются — они становятся более уверенными в себе, более смелыми, раскованными. Их голоса гораздо громче, улыбки шире, смех радостнее, чем на Пембертон-роуд.