Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я видел в жизни все то, что она способна приготовить для взгляда, и теперь мне кажется, что я как бы покидаю третьеразрядное шоу, поставленное на пользующейся скверной репутацией боковой улице лишенным вкуса режиссером и разыгранное неловкими любителями. Я испил до последней капли то, что некоторые самонадеянно именуют «чашей жизни», и обнаружил в ней всего лишь жидкий, скверно состряпанный и недосоленный супчик, оставляющий во рту дурное послевкусие, и такой голод, какого не было, когда ты приступал к еде, но не вызывающий никакого желания продолжать трапезу.
И если я считаю возможным говорить все это, если сижу и сочиняю обращенное к вам письмо, то потому лишь, что в вас я обрел единственное исключение, последнюю искру того, чего больше не существует. Это не ваша красота, не ваша слава, не ваше актерское мастерство. Это не присутствует в женщинах, которых вы изображали, ибо вы никогда не играли того, что я увидел в вас, того, чем считаю – всеми остатками веры во мне – вы действительно являетесь. Это нечто не имеет имени, оно прячется за вашими глазами, за движениями тела… ради этого нечто можно поднять знамена, можно поднять за него бокал, можно выйти в последний и священный бой – если таковой еще возможен в нашем сегодняшнем мире.
Глядя на вас на экране, я вдруг понимаю, чего именно жизнь никогда не давала мне, понимаю, кем мог бы стать, и осознаю – с тревогой, беспомощностью, страхом – жуткую искру того, что приносит с собой способность желать.
Я упомянул уже, что оставляю это вульгарное шоу. Отсюда, впрочем, не следует, что я умираю. И то, что я не позволяю себе умереть, происходит исключительно по той причине, что моей жизни присуща вся пустота могилы и смерть не принесет мне никаких изменений. Впрочем, теперь она может прийти ко мне в любой день, и никто, даже сам я, пишущий эти строки, не заметит разницы.
Но, прежде чем это случится, я хочу воздать вам честь всеми останками моей души… вам, такой, какой мог быть весь мир. Morituri te salutamus.
Вечером пятого мая Дитрих фон Эстерхази выписал чек на одну тысячу семьдесят два доллара, хотя на банковском счету его оставалось всего триста шестнадцать долларов.
Лало Джонс передернула плечиками и шепнула:
– Не понимаю, почему я должна кончать игру, Рикки? Если ты позволишь мне задержаться за столом, будь уверен, я все отыграю.
Он ответил:
– Прости. Я немного устал. Пожалуй, пойдем?
Она вздернула вверх подбородок, длинные жемчужные серьги влажными розовыми дождевыми каплями качнулись над ее плечами, и с неудовольствием встала.
Плотное кольцо черных фраков и белых нагих спин вновь сомкнулось около рулеточного стола. Огромная белая люстра под косым абажуром спускалась пониже к столу, проливая на него в синем, полном дыма сумраке желтую лужицу, вокруг которой расположились блестящие черные головы с аккуратными проборами, головки с золотыми локонами, головы, посеребренные сединой… розовые ушки, искрящиеся бриллиантами, склонявшиеся к точке, где сухо позвякивали фишки и что-то кружило, жужжало и шипело в полной тишине.
– Что сегодня с тобой, Рикки? – спросила Лало Джонс, опуская мягкую белую руку на черный рукав. – Должна сказать, что сегодня с тобой не весело.
– Моя дорогая, я теряюсь в твоем блистательном присутствии, – ответил он безразлично.
– Выпьем, Рикки? На дорожку? По одной?
– Как хочешь.
Под широкой аркой на темном баре в табачном дыму рядком поблескивали бокалы, похожие на перевернутые серебряные колокольчики. Неизвестно откуда доносилась негромкая музыка, кружащаяся мелодия вздыхала, прерываясь резкими высокими нотами.
Лало Джонс неторопливым, словно бы усталым движением поднесла бокал к губам. Ее движения всегда оставались неспешными, утомленными, совершавшимися с самым изящным безразличием. Открытые круглые руки и плечи ее покрывал загар, золотивший незаметный глазу, но угадывавшийся пушок, напоминавший о персике, который непреодолимо хочется распробовать. Оставив один локоть на прилавке бара, она припала к столешнице мягким, ленивым движением, опустив подбородок на тыльную поверхность небольшой, в ямочках ладони с изящными, утончающимися к концам пальцами. На одном из них находилось простое кольцо с огромной розовой жемчужиной, круглой и словно бы светящейся собственным неярким светом, как и ее плечи.
– Но тогда нам, Рикки, надо ехать в Агуа Салиенте, – продолжала она, – и на сей раз поставлю все на Черного Раджу. Он будет участвовать в скачках, и Мариан говорит, что ей точно известно – она узнала это прямо от Дикки, – что он наверняка придет первым. Кстати, мадам Аден говорит, что может и в самом деле достать для меня эти французские духи, если ты дашь ей сотню или около того, чтобы она заказала их… Здесь делают совершенно невероятный мартини… Кстати, Рикки, вчера мне надо было выплатить зарплату моему шоферу. И еще, Рикки…
Дитрих фон Эстерхази слушал, но отвечал ли он, не знал ни он сам, ни Лало. Пустой бокал стоял возле его локтя, однако он не стал заказывать второй, хотя Лало тихо расправлялась уже с третьим.
Блестящий джентльмен похлопал его по плечу, Лало лениво кивнула ему, джентльмен с хохотом поделился какой-то, только что услышанной шуткой, и Лало рассмеялась, обнажив мелкие жемчужные зубки, a Дитрих фон Эстерхази улыбнулся, глядя в пространство.
Затем он бросил двадцатидолларовую кредитку бармену и отвернулся, не дожидаясь сдачи. За его спиной бармен рассыпался в мелких торопливых поклонах.
– Что мне в тебе нравится, Рикки, – шепнула Лало, прижимаясь к его руке по пути в гардеробную, – так это манера, в которой ты тратишь свои деньги.
Дитрих фон Эстерхази улыбнулся. А когда он улыбался, тонкий рот его, не открываясь, становился длиннее, нижняя губа чуть выступала, a на бледных впалых щеках появлялись глубокие, полные иронии морщинки. Шапку золотых волос, голубые с серебристым отливом глаза дополняло высокое и прямое, словно вычерченное тело, созданное для мундиров и смокингов.
В гардеробе он подал Лало ее накидку, и белый мех горностая мягкими ленивыми складками лег на ее плечи.
Потом они покачивались на мягких подушках его «Дюзенберга»[9], и Лало выпрямила ноги в крохотных атласных туфельках, и опустила темную, надушенную головку на его плечо.
– Жаль, что я проиграла эти деньги, – лениво шепнула она. – Хотя и небольшие, между прочим.
– Не о чем жалеть, моя дорогая. Рад, что ты получила удовольствие от вечера.
На плечи Дитриха фон Эстерхази вдруг обрушилась огромная усталость; руки его бессильно повисли между колен, и у него не было силы поднять их.
Автомобиль плавно подкатил к двери высокого и аккуратного здания с позолоченной, неярко освещенной прихожей, видневшейся за стеклянной дверью.
