– А ниоткуда не берутся! Это мне Милочка сказала, – и Зинаида Матвеевна в очередной раз подробнейшим образом повторила субъективное мнение кузины-сиротки об Авроре.

– Вот запомни, Зинька, раз и навсегда! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – тук, тук, тук, тук, тук! – беспокойно забарабанил Гаврилов по собственной коленке. – Милка твоя – лярва последняя! Завистливая, неудовлетворённая падла! – эмоционально выпалил Владимир Иванович, выкатив свои и без того выпученные, чёрные, как угли, глаза.

– Зря ты так, Володя, зря.

– А чего это зря-то?! – легкомысленно бросил Гаврилов.

– Жалко её, сиротинушка она!

– Да ладно тебе, Зинульчик! Ты б лучше меня пожалела! – игриво сказал Владимир Иванович. – Когда увидимся-то? А? Совсем я ссохся по тебе, соскучился... – зашептал он, когда Калерина вышла из комнаты.

– Ой! Молчи уж! – сказала Зинульчик, краснея от смущения, вспышки счастья и надежды в душе. – Вон! По своей Калериной сохни! – фыркнула бывшая супруга с обидой в голосе.

– Ты мою Гальку не трогай! – Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – тук, тук, тук, тук, тук, – беспокойно постукивая по кроватной спинке, ревностно вступился за благоверную Владимир Иванович, но тут же с умилением и с невыразимой теплотой сказал: – Что с неё взять-то?! Галюнчик – больной, богом обделённый человек, кефир перед сном пьёт. Каждый день. Сахара набузует, и буль, буль, буль. Утром проснётся, а живот ещё больше! Что Галюнчик – она ж как ребёнок! Хуже Аришки!

– Ой! Володя! Всё. Не могу говорить. Кто-то в дверь звонит. Давай.

– Позвони мне завтра, – понизив голос, заговорщицки предложил Гаврилов.

Зинаида Матвеевна галопом ринулась в коридор. Аврора уже открыла дверь – на пороге стоял обожаемый первенец, мамина гордость, сын-красавец с лицом Жана Маре и «туловишшем Лефонида Жаботинского» (по твёрдому убеждению Гавриловой, именно в этих двух мужчинах соединились воедино те качества, что непременно должны быть у каждого настоящего представителя противоположного пола, – мужество, сила, ум и красота). Он же: сводный брат-придурок Авроры. Он же: дезертир из славных рядов Советской Армии. Он же: бывший приблатнённый хулиган-малолетка, срезающий в толпе дамские сумочки... У-ух! Он же: сожитель Ирины Стекловой (довольно симпатичной статной женщины, любившей хорошо одеться, посмеяться, вкусно поесть и выпить, называвшей всех подряд «дорогушами», «солнышками» и «золотками»). Он же: отец четырёхлетней Наташки и отчим семилетнего Виталика, – Геня Кошелев стоял в дверях со своей четырёхлетней дочерью, не похожей ни на мать, ни на отца (не исключено, что девочка уродилась в «проезжего молодца»).

– Привет, козявка, – поздоровался он с Авророй. – Привет, мамань!

– Здравствуй, Генечка! – обомлела Зинаида Матвеевна, увидев сына и повиснув у него на шее, и захлюпала носом – так, словно драгоценное дитя вернулось с фронта после пятилетней разлуки.

– Ну что ты, мамань! – пытаясь стряхнуть с себя слишком уж навязчивую родительницу, сказал Геня. Та, отцепившись наконец от него, обратила внимание на внучку и затянула сахарным голоском: – Наташенька! Деточка моя! Как жизнь-то?! По бабушке хоть соскучилась?

– Нет, – отрезала Наташенька, по-взрослому приглаживая пух на голове.

– Не-ет? – удивилась Гаврилова и спросила с интересом: – А папу любишь?

– Мой папа хор-р-р-оший! Мой папа – дур-р-рак! – выдала та, грассируя.

– Ха, ха, ха, ха! – разразился громким хохотом Геня.

– Мне папа обещал к-р-р-ролика купить! – похвасталась она.

– Какого такого кролика? – вытаращилась на сына Зинаида Матвеевна.

– Обыкновенного. В выходные на «Птичку» съездим, куплю ей кролика, – не без удовольствия разъяснил Геня. – Наташка, чего встала-то? Иди к сестре! Нам с бабушкой поговорить надо.

Наталья прошмыгнула в кухню, а взрослые разместились в большой комнате. Усевшись на диван, все трое с минуту молчали, как на похоронах, потом вдруг Гаврилова снова затянула:

– Ой, сыночка, ты так давно не приходил! Так давно!.. Что я уж и лицо твоё забывать начала!

– Ты что, мать, бодягу-то разводишь?! Третьего дня заходил – недели не прошло! – и Геня удивлённо уставился на неё.

«Ненормальная у неё к Геньке любовь какая-то, – пронеслось в Аврориной голове. – Правду отец говорит – сучья у неё к нему любовь!»

– Так знаешь, ведь оно как, Генечка... Сердце матери-то, оно-то завсегда в беспокойстве пребывает, – философски протянула Гаврилова.

– Ладно, ближе к «телу», – деловито проговорил Кошелев. – Ты мне лучше скажи, козявка, тебя на работу взяли? – спросил он и незамедлительно услышал всё то, что читателю уже известно.

Выслушав подробнейший рассказ об Аврорином трудоустройстве, Геня удивлённо присвистнул и сказал задумчиво, с едва уловимой ноткой зависти:

– Инспектор по контролю... В посольстве... – но тут же, будто проснувшись от короткого сна, гаркнул: – Слушай, щас твоего Мефистофеля видел во дворе!

Автор считает своим долгом напомнить многоуважаемому читателю, что первоначально Геня называл Мефистофелем своего ненавистного отчима – Владимира Ивановича, а со временем и вообще всех мужчин, к которым испытывал крайнюю неприязнь.

– Никакой он не мой! Я с Метёлкиным в разводе! Официально!

– Ой, ой, ой! Мамань, ты глянь, какая она у нас гордая стала!

– Да ну её! – махнув на дочь рукой, со злостью воскликнула Зинаида Матвеевна и оживлённо спросила: – Ну и что?

– Что – ну и что? – переспросил Геня, напрочь забыв, о чём завёл разговор.

– Юрку видел?! – преувеличенно удивлённо крикнула Гаврилова – такое впечатление, что бывший Аврорин муж-изменщик жил не в их же дворе, а где-нибудь в Сибири, и вот на тебе – совершенно случайно оказался у соседнего дома.

– Ага, – эффектно ковыряя мизинцем в верхнем «глазном» зубе, подтвердил Кошелев. – Стоит около своего мотоцикла раздолбанного...

– Что?! Мотоцикл разбил?! – в ужасе спросила Зинаида Матвеевна.

– Ага, – цыкнув, с удовольствием подтвердил Геня. – Короче, стоит у своего мотоцикла, качается...

– Что?! Пьяный?! – с тревогой уточнила бывшая тёща Юрика Метёлкина.

– Ага, – ухмыляясь, кивнул Кошелев и с наслаждением добавил: – Штормило его, мамань, из стороны в сторону!

– Ох-хо-хонюшки-хо-хо! – горячо сокрушалась Зинаида Матвеевна, и Геня, видя реакцию матери, упоённо продолжал:

– Рожа отёчная, ну чисто афиша! Ботва всклокоченная – в цвет морде, неделю не расчёсывался, зенки красные. Дерево обхватил, чтоб не упасть, и стоит – сопли распустил, смотреть тошно! «Да что ж это такое получается, – мычит, – я её, выходит, люблю, я к твоей, мол, сестре всем своим раскрытым сердцем, а она вон как! – развелась и знать меня не хочет!»

– О-ой! – простонала Гаврилова так, будто у неё сердце прихватило.