печь с лопаты. Эти руки кошка тоже не видела. Она лишь вспоминала, как скользит по ее меху твердая старушечья ладонь и как великое чувство защищенности растет в ее кошачьей душе…

Она все чаще, настойчивее вызывала котенка из ямы. Он слушался и выползал, большеголовый, с прозрачными ушами. Кошка манила его за собой, он ступал робко, будто никогда не умел ходить.

Однажды кошка не вернулась к яме. Она уходила, и котенок тихонько потянулся за ней, но быстро устал и сел. Он смотрел вслед матери печальными блеклыми глазами. Кошка замедлила шаг — и котенок, хромая, нагнал ее.

4

В погожее, с морозцем и солнышком утро в воротах дома отдыха появились две кошки. Гуляющие в саду люди видели, как эти кошки пробежали вдоль аллеи, поднялись по ступеням на веранду. Кто-то отворил двери, и одна из них, та, что меньше ростом, попыталась проскочить в дом. Кошка была грязной, худой, и человек отпихнул ее. И другие люди отпихивали кошку. Разок ей удалось проскочить в щель, но ее тут же выкинули обратно на веранду. И все-таки она с непонятным упорством продолжала лезть. Вторая кошка, хромая и тоже костлявая, забилась в угол и оттуда наблюдала за первой.

Люди накрошили белого хлеба, набросали колбасы, оставшейся от завтрака. Маленькая кошка немного поела. Когда зрители разошлись, исчезла остальная колбаса — наверное, ее доела большая.

Полдня кошки толклись у двери. Скрылось солнце, сквозняки погнали снег по каменному полу веранды. Большая кошка дрожала в своем углу. Маленькая дежурила у входа.

Наступило обеденное время. То и дело заходили в дом люди, но кошка так и не смогла преодолеть заслон из галош и ботинок. Она сидела перед закрытой дверью. Ее негустой мех ворошил ветер.

А потом кошки пропали. Их след вел к подвальному окну, за которым слышался грохот каменного угля, летящего в печь с лопаты. Здесь, на занесенной снегом раме, под запертой форточкой остались отпечатки двух лап. Вероятно, кошка заглядывала в окно.

Всю зиму петляли вокруг дома кошачьи следы. Большая кошка не попадалась на глаза, маленькую изредка встречали. Каждый раз она спешила скрыться. Подозревали, что истопница тайно держит кошек в котельной, хотя и там их не нашли.

Может быть, кошки поселились под одним из коттеджей, пустующих зимой, и окончательно одичали, а дикие умеют прятаться от людей.

ПЕСЕНКА САВОЯРА

ПОСВЯЩАЕТСЯ В. Н.

Боюсь, что рассказ о Тишке, Тишуне, моем сурке, получится невеселым. Хотелось бы написать о нем так, чтобы чтение доставляло одну радость — ведь смотреть на Тишку в самом деле удовольствие! Но мой сурок принадлежит не мне. Я старалась не думать об этом — почти год он прожил у меня, и даже на несколько часов уходя из дому, я по нему скучала. И он, вероятно, тоже. Когда, возвращаясь, я вставляла ключ в дверь, из комнаты раздавался взволнованный, тонкий вскрик — с лестницы казалось, будто пронзительно свистит птица. Не снимая пальто, я отпирала клетку, из нее торопливо выходил Тишка. Он вставал на задние лапы, тянулся ко мне, прижимая к своей груди кулачки, и бурчал ласково: «У, у, у, у, у, у, у…»

Я поднимала его, толстого, тяжелого, он обрадованно покусывал меня за подбородок, старался лизнуть в губы, а успокоившись, разглядывал и пробовал на зубок пуговицы пальто. Очутившись на полу, он лишь теперь потягивался, зевал после долгого сна и вприскочку бежал за мной на кухню, приземистый, косолапый, как медвежонок. По дороге заскакивал в одно место — у него, как у чистоплотной кошки, имелось определенное место для определенных дел. А я пока отрезала кусок свежего черного хлеба, с обеих сторон поливала подсолнечным маслом — готовила любимую Тишкину еду. Он уже топтался у моих ног. Выпрямившись столбиком, он нетерпеливо переступал, поворачивался на месте — ни дать ни взять исполнял вальс. Его никто не учил, а он вальсировал. Не хотелось Тишку дрессировать, но если приложить немного усилий, он хорошо танцевал бы. И под музыку.

До Тиши я никогда не видела сурков. Только слыхала о них. В нашей квартире жил когда-то Валя, худенький мальчик с белыми мягкими волосами. К нему ходил Славик — крепыш, немного полноватый, смешливый и живой парнишка. У Вали было пианино, и часто они вдвоем что-то там подбирали, а я часами дожидалась у двери: им было по двенадцать лет, а мне шесть. Помню, как один раз открылась дверь, выглянул Валя и сказал:

— Стоит. Пустим давай?

Славик ответил что-то из комнаты, оба рассмеялись. Мне велели влезть на диван. Валя сел за пианино. Ребята запели:

Из края в край вперед илу.

Сурок всегда со мною.

Под вечер кров себе найду.

Сурок всегда со мною…

Не знаю, что именно поразило меня тогда и в певцах и в песне, но поразило так, что осталось в памяти навсегда. Валя потом погиб на фронте, а Слава, говорят, живет в Москве — может быть, он прочтет эти строчки, припомнит тот концерт. Много раз потом я слыхала ее, беспечную и грустную песню Бетховена — песенку савояра[2]. И задумывалась, что это за зверь, к которому так привязывается человек, с которым бродит из края в край, зарабатывая на хлеб и делясь последним куском. Человек играет на шарманке, сурок танцует под музыку и вытаскивает билеты на счастье; вытаскивает не зубами, наверное рукой — теперь-то мне известно, какая у сурка ручка: он умеет сжимать в кулаке хлеб и, когда я его ношу, держаться за мой палец.

…Тишка съедал хлеб, немного орехов или семечек, отгрызал яблока и втягивал в себя, словно макаронину, стрелку зеленого лука. Сытый, он не прочь поиграть. Он шел в наступление, встав на дыбы, разинув узкий роток с мощными резцами: «У-у-у!»

Я толкала его, он мягко валился на спину, показывая заросший золотистой шерстью живот, щипался, похватывал небольно зубами, урчал, лепетал, перекатывался с боку на бок. Честное слово, с ним бывало весело, я смеялась до слез — до того комичный был зверь! И как обидно, что никто, кроме меня, не мог этого видеть! Самое милое в Тише скрыто от посторонних. Он никогда не играл при чужих, он их боялся. Тишка поглядывал на гостей издали, сидел, уткнувшись в пол, приняв странную позу то ли задумчивости, то ли дремоты. Но когда