— Вы уверены, что дело настолько не терпит отлагательств? — холодно осведомился Рейсс.

Болевич ответил:

— Да.

Он был бледен, блюдце перед ним — истыкано окурками.

Рейсс раздраженно выпил сразу полчашки.

— Должен вам сказать, никакой экстренности в нашей встрече я не усматриваю. Эфрон впервые столкнулся с подобной акцией. Он реагирует естественно. Это была ваша задача — объяснить ему, что дело, которому он служит, — бескомпромиссная борьба с врагами Родины. Борьба не на жизнь, а на смерть. И жертвы неизбежны.

— Да, — молвил Болевич. — Именно это я ему и сказал.

Он щелкнул пустым портсигаром, убрал его в карман. Рейсс проследил взглядом, однако своих папирос не предложил.

— Каков ваш прогноз? — поинтересовался Рейсс.

— Полагаю, он будет продолжать сотрудничество.

— Разумеется. — Рейсс скучающе вздохнул. — У него нет выбора. В случае его отказа мы будем вынуждены пойти в отношении его на крайние меры. Надеюсь, это он понимает?

— Интуитивно — думаю, да.

— Интуитивно! — Рейсс фыркнул.

— Я предупреждал, — Болевич подался вперед, — когда встал вопрос о его вербовке, я предупреждал, что он человек крайне неуравновешенный, эмоциональный. Знаете, что он вытворил? Узнав об убийстве секретаря Троцкого, он в смятении заметался по городу. Говорите, не было экстренности в нашей встрече? Да он обо всем проболтался Вере Гучковой!

— Что?! — Рейсс, утратив все свое самообладание, подскочил на стуле. — Что он сделал?

— Рассказал о своем сотрудничестве с нами Вере Гучковой, — повторил Болевич.

Если бы ситуация опасно не затрагивала Веру, он получил бы удовольствие от этого разговора.

Рейсс поджал губы.

Болевич продолжал:

— Узнав обо всем, Гучкова настойчиво потребовала, чтобы он связал ее с нами. Она хочет сотрудничать.

— Исключено, — отрезал Рейсс. — Категорически исключено. — И с подозрением посмотрел на бесстрастного Болевича: — Надеюсь, вы больше с нею не встречаетесь?

Болевич выдержал его пристальный взгляд не дрогнув.

— Нет.

— Превосходно. — Рейсс посмотрел в потолок. — Эфрону необходимо устранить возможные последствия своей преступной безответственности. Он сегодня же должен внушить Гучковой, что его так называемое признание — просто неудачная шутка.

— Не сумеет, — сказал Болевич. — Искренность всегда была его слабым местом. Он просто не в состоянии соврать. А Гучкова проницательна, ей он соврать тем более не сумеет. Учитывая же неуправляемый характер Гучковой… Если мы не удовлетворим сейчас ее стремление работать с нами, последствия могут быть самые непредсказуемые.

Рейсс сделал неприятное, хищное движение.

— Какое решение вы предлагаете? — вкрадчиво осведомился он.

Болевич со старательной небрежностью пожал плечами:

— Не исключено, что стоит встретиться с ней лично. Я мог бы свести вас…

— В любом случае окончательное решение придется принимать уже не мне, — неожиданно сказал Рейсс и встал. Посмотрел в окно на парижскую улицу. Свет автомобильных фар вдруг пробежал по его лицу: наступал вечер. — Центр переводит меня на другую работу. На мое место приезжает новый товарищ, вот он и уладит вопрос с Гучковой.

* * *

Не подозревая о том, что ее легкомысленное заявление привело в действие мощные потайные механизмы одной из самых страшных организаций в Евразии, Вера Гучкова преспокойно пила чай на вилле у литератора Крымова. Настроение у Веры было приподнятое: Эфрон таинственно обещал ей встречу с «руководством». Когда Вера думала об этом, у нее начинало превесело щекотать в груди.

Вилла располагалась за городом. Не в отвратительном предместье, закопченном, с трубами и сырым бельем по дворам, где жила Цветаева, а в настоящем пригороде, с садами и благоуханными просторами. Плетеные кресла были вытащены в сад и заботливо расставлены вокруг стола. Самовар, еще более старорежимный, чем у Гучкова, возглавлял чаепитие.

Вера с удовольствием расположилась в кресле, вытянула ноги. Иногда ей действительно хотелось уехать из Парижа — от пустой, бессмысленной жизни, это правда. Но иногда ужасно хотелось остаться. Например, ради таких кресел. До чего в них покойно…

Лица, окружавшие Веру, тоже навевали на нее покой. Точно она перечитывала книгу, в которой все страницы помнила наизусть. И ни одна строка больше уже не взволнует ее, как, бывало, при первом прочтении. Все, над чем прежде плакалось, что когда-то вызывало улыбку, теперь отошло в область ностальгии. Эфрон обещал Вере новую книжку, нечитаную.

Отец, честнейший обломок ушедшей под воду Атлантиды. Генерал Скоблин со своей бриллиантово-кокошниковой дивой. Сам господин Крымов, разумеется, хозяин виллы. Писатель Гуль, немного отдохнувший в Париже после пережитых приключений, оттаявший и менее голодный с виду. И — новый «гвоздь программы»: госпожа Орловская.

Орловская была, по-видимому, тех же лет, что и Вера, но выглядела старше. Сильно старили ее натянутые на шее жилы и обмякшая кожа под подбородком. Глаза ее были темны и огромны, углы рта опущены, общее выражение лица — кислое. Гуль посматривал на нее с почти отцовской гордостью: она была его «темой», его «сенсацией». Он по-настоящему проникся ее рассказами, и Вера на миг полюбила Гуля за эту бескорыстную любовь к неинтересной, скисшей женщине.

Сияя бриллиантами, Плевицкая тянула:

— Но в то, что вы рассказываете, госпожа Орловская, — в это просто невозмо-о-ожно поверить!..

Вера безмолвно округлила губы: «невозмо-о-ожно…» Качнулась в плетеном кресле, оторвала на миг каблук от земли.

— Вы непременно должны свой рассказ записать и отнести в журнал или газету, — продолжала Плевицкая и для убедительности приложила руку к колышущейся груди.

Орловская молчала.

Гуль заговорил, как будто пытаясь защитить свою подопечную:

— По просьбе Александра Ивановича, — легкий поклон в сторону Гучкова, — я уже записал и литературно обработал рассказ госпожи Орловской.

Гучков ответил ему легким же поклоном. Вера на миг залюбовалась отцом. Все-таки он красив: породистое лицо, благородные манеры. Далее кушает так, что смотреть приятно. Современные люди едят отвратительно, пихают в рот куски, глотают, давятся. Одни слишком долго голодали, другие просто торопятся. Вся жизнь на ходу. А отец так двигает челюстями, когда ест, словно намеренно замедляет бешеный ход времени.

Наконец подала голос и Орловская. Голос, как и ожидала Вера, оказался высокий, надтреснутый.

— Господин Гучков обещал напечатать в бюллетене своего кружка.

— Ага, — сказала Вера и снова качнулась в кресле, — в своем бюллетене. Который читают только избранные. То есть — члены того же кружка. Вы почти всех их здесь видите.