Потом лицо ее как-то странно переменилось, и она зашептала:

— Он говорит:» Свою тревогу она повесила на шею и не хочет снять. Предайте — пусть снимет». — Дауэс кивнула. — Он улыбается. Он был умен, как вы? Да, был! Однако ныне он познал много нового и... о, как он жаждет, чтобы вы были с ним и тоже это познали! Но что он делает? — Лицо ее вновь изменилось. — Он качает головой, плачет и говорит: «Не так! Ох, Пегги, это было неправильно! Ты соединишься со мной, соединишься, но не так!»

И сейчас, когда я пишу эти слова, меня бьет дрожь, но ей не сравниться с той, что колотила меня, когда я их слушала, когда чувствовала на своей груди руку Дауэс и видела ее такое странное лицо.

— Хватит! — поспешно сказала я и, отбросив ее руку, отпрянула к решетке; кажется, я ударилась об нее спиной, потому что железо задребезжало. — Довольно! Вы несете вздор!

Дауэс побледнела и смотрела на меня с неким ужасом, словно увидела всю картину: плач и крики, доктор Эш и мать, резкий запах морфия, мой распухший язык, в горле трубка... Я шла сюда с мыслями о несчастной узнице, но она швырнула меня обратно к моему собственному слабому «я». Она смотрела на меня, и теперь жалость была в ее глазах!

Я не выдержала ее взгляда. Отвернулась и прижалась лицом к решетке. Кликнула миссис Джелф — получилось визгливо.

Надзирательница появилась тотчас, будто ждала неподалеку, чтобы молча меня выпустить. Она бросила короткий встревоженный взгляд за мое плечо — видимо, расслышала в моем крике нечто странное. Я вышла в коридор, решетку вновь заперли. Дауэс механически перебирала моток пряжи. Она смотрела на меня, и, казалось, ее взгляд еще полнится ужасным знанием. Я хотела сказать что-нибудь вполне обычное, но не могла. Я жутко боялась, что, если произнесу хоть слово, она опять заговорит — о папе, или от него, или как он — и расскажет о его печали, гневе и стыде.

Поэтому я лишь отвернулась и ушла прочь.

На первом этаже я встретила мисс Ридли, сопровождавшую узниц, за приемом которых я наблюдала. Если бы не женщина с разбитым лицом, я бы их не узнала — в унылых платьях и чепцах они стали неотличимы от других. Я посмотрела, как за ними запирают решетки и двери, и отправилась домой. У нас была Хелен, но сейчас мне не хотелось с ней говорить; я сразу прошла к себе и заперлась. Впустила только Бойд — нет, не Бойд, она ушла, а новую горничную Вайгерс, которая принесла воды для умыванья; позже пришла мать со склянкой хлорала. Я уже так продрогла, что по спине ползают мурашки. Вайгерс не знает, что я засиживаюсь допоздна, и потому несильно растопила камин. Но я буду сидеть, пока не сморит усталость. Я прикрутила лампу и временами кладу руки на абажур, чтобы согреться.

Медальон висит в шкапике подле зеркала — единственного блестящего предмета среди гущи теней.

Всю ночь снились кошмары, и утром я пробудилась в смятении. Приснилось, что отец жив: я выглянула в окно и увидела его — облокотившись на парапет моста Альберта, он с горечью смотрел на меня. Я выбежала и крикнула ему: «Боже мой, папа, мы думали, ты умер!» «Умер? — переспросил он. — Я два года провел в Миллбанке! Меня поставили крутить ворот, и мои башмаки напрочь протерлись — вот, смотри». Он поднял ногу — из ботинка без подошвы выглядывала потрескавшаяся натруженная ступня; как странно, подумала я, по-моему, прежде я никогда не видела папиных ног...

Сон нелепый, но определенно совсем иной, чем те, что мучили меня после папиной смерти, когда я видела, как сижу на корточках возле его могилы и взываю к нему сквозь свежий холм. Я открывала глаза — и, казалось, еще чувствую прилипшую к пальцам землю. Однако нынче мне было страшно; когда Эллис принесла воды, я удерживала ее разговорами, пока наконец она не сказала, что ее ждут дела и вода стынет. Тогда я встала и окунула руки в тазик. Вода еще не вполне остыла, и, протерев запотевшее зеркало, я, как обычно, взглянула, на месте ли мой медальон... Медальон исчез! И я не знаю, где он. Помню, вчера я повесила его рядом с зеркалом, хотя потом, может быть, брала и вертела в руках. Точно не помню, когда же наконец я легла, но в том ничего странного — воздействие хлорала! — однако уверена, что медальон в постель не брала... Зачем? Стало быть, он не мог оборваться и затеряться в простынях, к тому же я тщательно перетряхнула всю постель.

И вот теперь весь день я чувствую себя ужасно голой и несчастной. Утрата того, что висело над сердцем, ощущается как боль. Я спрашивала Эллис, Вайгерс и даже Прис. Только матери ничего не сказала. Сначала она решит, что медальон стащил кто-то из служанок, а потом сочтет моей причудой — сама же говорила, что столь неказистую вещицу я храню с гораздо более красивыми украшениями, — и подумает, что я опять заболела. Ни она, ни кто другой не сможет понять всю странность моей потери в такую ночь — после такой встречи и такого разговора с Селиной Дауэс!

Теперь уже я сама начинаю бояться, что вновь заболеваю. Возможно, сказывается действие хлорала. Может быть, я встала, взяла и куда-то засунула медальон — как Франклин Блейк в «Лунном камне».[10]Помню, папа улыбался, читая эту сцену, но помню также историю одной нашей гостьи. Покачивая головой, она рассказала про свою бабку, на которую опий так подействовал, что та во сне встала, кухонным ножом резанула себя по ноге, после чего опять улеглась в постель и едва не умерла от потери крови.

Вряд ли я бы сделала нечто подобное. Думаю, медальон все же взял кто-то из служанок. Возможно, Эллис порвала цепочку и боится сказать? В Миллбанке одна узница рассказывала, что сломала хозяйкину брошь и хотела отнести в починку, но ее поймали с украшением и обвинили в воровстве. Может, Эллис этого боится? Наверное, испугалась и просто выбросила медальон. Теперь его найдет мусорщик и отдаст своей жене. Та грязными ногтями откроет медальон, увидит в нем локон блестящих волос и на секунду задумается, чьи они и зачем хранились...

Медальон подарил мне папа, но я не огорчусь, если Эллис его сломала или теперь им владеет подружка мусорщика, — пусть остается у нее. В доме тысячи вещей напоминают об отце. Я переживаю из-за локона Хелен, который она срезала и велела хранить, пока жива ее любовь ко мне. Я боюсь лишиться его, потому что — Бог свидетель! — и так уже почти потеряла Хелен.

Я думала, сегодня никто не придет. Погода держится столь скверная, что уже 3 дня вообще никто не заходит даже к мистеру Винси и мисс Сибри. Мы тихо общались друг с другом, устраивая в гостиной темные круги. Пробовали материализацию. Говорят, сейчас каждый медиум должен к ней стремиться, в Америке о том просят все клиенты. Прошлым вечером пытались до 9 часов, но ни один дух не явился; в конце концов мы зажгли свет и попросили мисс Сибри спеть. Сегодня пробовали опять, вновь ничего не произошло, и тогда мистер Винси показал нам, как медиум может выдать свою руку за конечность духа. Вот как он это делал.