— Но это же примитив! — вырвалось у моего молодого собеседника. — Вы судите по впечатлениям, не пытаясь заглянуть внутрь механизма. Заявления типа «Элвис жив, значит, и Иисус жив» — конечно, чушь собачья. Но если мы ограничимся этим, то проигнорируем тот факт, что первый — всего лишь жалкая пародия на второго, и это известно всем, в том числе и поклонникам Элвиса. Сказать, что эволюционная теория «более или менее» соответствует реальным процессам, — значит игнорировать тот факт, что ученые-биологи очень обеспокоены тем, что их наука объясняет не все. Есть такой человек, генетик Гольдшмидт — слышали о нем?

Я покачал головой.

— Единственный Гольдшмидт, которого я знаю, был редактором датского журнала, где нападали на Кьеркегора.

— Нет, мой Гольдшмидт бежал из гитлеровской Германии и в Беркли начал заниматься исследованиями мутаций у плодовых мушек. С течением времени он убедился, что они ничего не объясняют. Не то что новый вид не возникает — не происходит даже сколько-нибудь значительных изменений. Точечные мутации, то есть единичные изменения в последовательности нуклеотидов генетического кода, ничего не дают. Они возникают, но затем как бы поглощаются следующим поколением, и вид остается тем же самым видом. В 1940 году Гольдшмидт опубликовал книгу, где приводит семнадцать характерных особенностей животного мира и задается вопросом: как они могли появиться на постепенной основе, то есть путем отдельных небольших мутаций. Не будем перечислять все, кое-чего я не понял, но некоторые назову. Волосы, перья, глаза, кровообращение, китовый ус, ядовитые зубы у змей, сегментность у членистоногих, раковины моллюсков, гемоглобин и так далее. Кто-нибудь дал ответ на вопрос, поставленный Гольдшмидтом в сороковом году? Никто не дал и не может дать. Даже если у животного что-нибудь бросается в глаза и вам это понятно — допустим, длинная шея у жирафа, то и там не так все просто. Чтобы гнать кровь на восемь футов вверх, к голове, у жирафа должно быть очень высокое кровяное давление — такое, что при опускании головы, чтобы напиться, у него происходило бы то, что у человека называется обмороком. Происходило бы, не будь у него специального защитного механизма, снижающего давление, — целая система вен, именуемая rete mirabile, дословно — «чудесная сеть». Кроме того, через капилляры кровь выступила бы и на его ногах. Но между вен имеются полости, заполненные особой жидкостью, тоже находящейся под давлением, поэтому кожа у жирафа чрезвычайно прочная и непроницаемая, как уплотнения в двигателе. У китов... подумайте о китах, профессор Ламберт! По науке получается, что они взялись практически ниоткуда. Всего за пять миллионов лет у них развились глаза, способные видеть под водой, и хвост, — впрочем, о хвосте я уже говорил, — и жир вместо потовых желез, регулирующий температуру тела, и даже сложнейшая система, позволяющая детенышу сосать мать не захлебываясь. А возьмите устриц — у них раковины с наростами...

— Не сомневаюсь, мистер Колер, — прервал я его, — что вы способны часами рассказывать о чудесах природы. Они, эти чудеса, естественно, один из древнейших доводов в пользу существования верховного существа. Об этом можно прочитать в Книге Иова.

— Дело не в том, что они — чудеса, а в том, как...

— Именно это Господь спросил у Иова. Как? Иов не знал, я не знаю, вы не знаете, и, по всей вероятности, мистер Гольдшмидт тоже не знал. Но теологии угрожает нечто большее, нежели ваш механико-математический подход. Если Бог так изобретателен и целеустремлен, чем объяснить уродства и болезни? Чем объяснить непрекращающиеся распри, войны, бойни, происходящие в мире на любом уровне? Почему мы цепляемся за жизнь, хотя чувствуем, догадываемся, что она бессмысленна и бесцельна? Есть море экзистенциальных вопросов, которые вы обходите, мистер Колер. Люди не верили в бога задолго до Коперника, задолго до того, как научно объяснили, почему гремит гром и луна меняет фазы. Не верили по тем же причинам, по каким не верят сегодня. Не верили и не верят потому, что чувствуют, как безразличен и жесток окружающий мир. Вы говорите, что естественные явления суть чудеса изобретательности, но в ее дверях не видно личности. Небеса молчат, когда человек кричит от боли. Небеса молчали, когда евреев гнали в газовые камеры. Они молчат и сейчас, когда в Африке голодают. Несчастные эфиопы — среди них ведь христиане-копты, вам это известно? Вчера по телевизору говорили, что в лагерях голодающих слышны только псалмопения, бряцание цимбал и стук барабанов. Люди обращаются к Богу не потому, что он есть или его нет, а потому что они в беде, когда им позарез нужна помощь, обращаются к Всевышнему вопреки рассудку.

— Вопреки рассудку? — В бледно-голубых глазах Дейла зажегся недобрый огонек, появился тот непреоборимый пыл, с каким многие студенты приходят на факультет, приходят как миссионеры, неся свет истинной веры, с неутолимой жаждой обратить в нее ходящих во тьме, превратить воду в вино, вино в кровь, хлеб в тело — переманить противника на свою сторону, ужать все, что «не-я», до плоского и гладкого, словно зеркало, своего собственного «я». Мне надоели повторяющиеся из года в год претензии таких студентов. — Видно, у вас свой интерес, профессор Ламберт, так я понимаю? Вы не просто нейтральны. Вы — из другой компании.

— Хотите сказать — из компании антихриста? Ни в коем случае. Я верую по-своему, как — не хочу обсуждать ни с вами, ни кем бы то ни было, кто вваливается ко мне наскоком, словно ковбой. Но моя вера, глубока она или не очень, побуждает меня с ужасом смотреть на ваши попытки, чуть было не сказал — грубые и глупые попытки, свести Бога к разряду элементарных фактов, вывести Его логическим путем! Я абсолютно убежден, что моего Бога, как и истинного Бога любого человека, невозможно постичь методом умозаключений, сделать предметом статистических выкладок. Он не окаменелость и не слабое свечение, которое можно разглядеть в телескоп!

Не люблю, когда меня заносит. От страстного спора меня бросает в жар, я становлюсь нетерпимым и неприятным, попадаю в сеть преувеличений и неправды. Четкость вещей требует от нас по крайней мере обходительности и молчаливой оценки. Мне хотелось раскурить трубку, но времени для столь церемонной операции не было. Руки у меня дрожали. Я сплел пальцы и положил руки на стол. Бывало, стоишь на кафедре, листаешь Библию, ища отрывок для сегодняшней службы, а руки дрожат от напряжения. В больших Библиях чертовски тонкие листы.

Не знаю, как получилось, что этот странный молодой миссионер взял верх. Это было ясно по его спокойному отстраненному взгляду, по кривоватой улыбочке, длинной прыщеватой челюсти и по тому, что он не спешил заговорить. Он вынудил меня высказать свое понимание веры, и я ненавидел его за это.

— Ваш Бог похож на добренького самодовольного боженьку, обретающегося неизвестно где, — заявил он кратко.

— Как Верна? — спросил я, собирая свои записки.

Пелагий не догма. Пелагианец. Возмущен склонностью Августина к антиномианизму, манихейскому пессимизму. Грех передан от Адама как часть процесса размножения? По П., развращенность отличима от слабоволия.

Поняв, что я ухожу от дискуссии, Дейл развалился в кресле и даже перекинул ногу через подлокотник вишневого дерева.