В тот же день состоялась встреча и продолжительная беседа Кошелева и Резанова, в ходе которой посланник ознакомил генерал-майора с имеющимися у него документами, подписанными императором, и поведал о бунте офицеров и обо всех своих унижениях. Правитель области Камчатской, не откладывая, принял решение о проведении расследования. Оно велось в тайне от большинства путешественников и продолжалось с неделю.

В течение этой недели Кошелев, в присутствии камергера Резанова, поочерёдно допрашивал всех бунтовщиков, начав с Крузенштерна, и проводил очные ставки. «Ни о чём не было слышно», — утверждал впоследствии Ф. Шемелин. Однако наблюдательный приказчик всё же заметил, что капитан-лейтенант «Надежды» «начал почасту посещать господина генерал-маиора Кошелева»[221].

Скорее всего, в означенные дни сделал свой заключительный ход и граф Фёдор Толстой. В отличие от Крузенштерна, протоптавшего ради «посредничества и покровительства» дорожку к камчатскому губернатору, наш герой сочинил и передал посланнику письмо, в котором признал свои вины. Видя, к чему клонится дело, он — быть может, через силу — покаялся и воззвал к милосердию Резанова.

А камергер с каждым днём был всё ближе к победе — и поэтому с удовольствием дирижировал следствием, пристально следя за тем, чтобы бунтовщики ничего не утаили от производившего дознание (и всё более смущавшегося) Кошелева. 4 августа 1804 года посланник вручил губернатору подробное, со смакованием деталей, описание бунта в бухте Тайо-Гое, «на островах Мендозиных». А после окончания серии утомительных допросов Николай Резанов препроводил генерал-майору своё мнение об услышанном и дал ему конкретные рекомендации:

«Ваше превосходительство изволили быть свидетелем справедливых укоризн моих капитану лейтенанту Крузенштерну, не только забывшему всё должное ко мне, яко особе главного начальника, уважение, но преступившему наконец в рассуждении меня все меры человечества. Гнилые оправдания его состояли в том, что будто бы не знал он, что облечён я государевою доверенностию ; что когда кричал он на меня, что поступит дорогою, как я не ожидаю, то это не отчего иного, как от его горячности; что ежели и бывали у него вахтенные офицеры пьяны без чувств и он сам должен был править вахту, то это случилось будто бы однажды, как будто не довольно для гибели судна и одного разу; что лейтенант Ратманов не говорил с ругательством, что в каюту заколотит меня, но что сказал это гораздо вежливее, и прочие подобные сему делал он в присутствии вашем оправдания.

Предоставляя себе от всемилостивейшего государя законную защиту в претерпениях моих от людей, поправших святость высочайшей его воли, я покорнейше прошу ваше превосходительство, как начальника края сего и без пристрастия заслуживающего доверия, исследовать здесь чрез чиновников посольства, штурманов и весь экипаж корабля справедливость всех сих происшествий, а особливо последнего, в островах Мендозиных, и все их показания покорнейше прошу доставить к его императорскому величеству при вашем рапорте. Покорнейше прошу исследовать также, от кого было на жизнь мою покушение, от которого матросы остерегали меня, также часто ли лейтенант Ромберг правил пьяный вахтою».

Не забыл Резанов упомянуть в этой бумаге и про подвиги кавалера посольства графа Фёдора Толстого, который «вышел из повиновения», «ругал меня на шканцах», «производил грубости и ругательства». Заодно посланнику хотелось узнать, с какой стати подпоручику вздумалось задержаться на Сандвичевых островах и «что причиною было письма его ко мне, в котором он раскаявался» [222].

Генерал-майор Кошелев, завершивший расследование, очутился в очень щекотливом положении.

Главным виновником долговременного содома оказывался, вне всяких сомнений, капитан-лейтенант Иван Крузенштерн, которого надлежало (через сибирского генерал-губернатора И. О. Селифонтова) отрешить от вверенного ему командования. (На этом изначально настаивал и Резанов.) Кроме того, примерному (по логике вещей, менее суровому) наказанию должны были подвергнуться и другие смутьяны, распустившиеся офицеры. Однако в таком — безупречном де-юре — случае и дипломатическая миссия в Японию, и само кругосветное плавание россиян, сразу две исторические акции, могли в одночасье завершиться на Камчатке, и завершиться, мягко говоря, бесславно. Да и реакцию Петербурга на скандальный финал путешествия предугадать было легче лёгкого.

Правитель Камчатской области ломал голову, желая отыскать какой-нибудь пристойный выход из тупиковой ситуации, — и выход к исходу первой недели августа таки обнаружился.

«Чрез восемь дней по прибытии его (Кошелева. — М. Ф.) утверждено было продолжение нашего путешествия» — так выразился в этой связи Крузенштерн[223].

В ходе консультаций Кошелева с Резановым и доверительных бесед генерал-майора с присмиревшим Крузенштерном переговорщикам удалось наконец прийти к соглашению, устраивающему всех.

Всех, кроме одного-единственного человека.

Подтвердилась старая и безжалостная, как мир, истина: победителей не судят, а великие дела, увы, требуют жертв.

И разве не подпоручикам от века предначертано идти на заклание?

На роль жертвы в Петропавловской гавани был определён наш герой.

Капитан И. И. Фёдоров, прибывший в гавань вместе с Кошелевым из Нижнекамчатска, отметил в своих «Записках»: «Общим признанием всех нашёлся главной пружиной ссоры бывший кавалером при посольстве гвардии поручик граф Толстой»[224]. А барон В. И. Штейнгейль, побывавший в Петропавловске через несколько месяцев после описываемых событий и откровенно беседовавший со сведущими моряками, без обиняков говорил о «драме, разыгранной (выделено мной. — М. Ф.) здесь пред отправлением в Японию»[225].

Три начальника постановили «дело решить обещанием забвения о всём происшедшем» [226]. Обвинённого во всех смертных грехах графа Фёдора Толстого они исключали из состава экспедиции и списывали на берег. Оставляла «тройка» на Камчатке и «достойных людей»: живописца Курляндцова, с которым в плавании «приключилась жестокая каменная болезнь» и который находился в «отчаянном положении», а также доктора медицины Бринкина, «для вспоможения» больному художнику на «сухом» пути в столицу[227].