Я склонился над ней и застыл тоже. Мэр за моей спиной шумно выдохнул.

— Ты чего натворил, твою мать?! Это же…

— Фантом. Нарисованный герой. Выдумка.

— Откуда ты знаешь?

— Я не видел ее возраст.

— Ах да…

Он подошел к Машеньке на деревянных ногах, наклонил голову так, что стало видно плешь на его затылке:

— Как живая. Что же здесь происходит все-таки?

— Не знаю, — пробормотал я, усаживаясь на пол, вертя в руках пистолет, который мы добыли у поверженного охранника. — Скорее всего, старые друзья шалят.

— Как это?

— Потом объясню.

Мы стояли посреди темного коридора; его освещали тусклые лампы дневного света, которые крепились на стенах под самым потолком. Мы со страхом глядели вдоль анфилады, а серые двери в камеры поскрипывали на сквозняке. Двери были сварены из кусков металла; в местах стыка шел неровный шов, а в верхней части двери умещалось оконце, закрытое жестяной ставенкой. В самих камерах было пусто.

Сумерки впереди и сзади, запах плесени и звук капающей воды где-то сбоку. И тело ненастоящей Маши на грязном бетонном полу.

— Сколько мы уже идем? — тихо спросил мэр, усаживаясь рядом. От него воняло потом. Мэр боялся. Мэр жалел уже, что увязался за мной.

— Час. Может, полтора.

— Вернемся назад?

— Сзади ничего уже нет.

— Какого черта тогда ты лыбишься? — разозлился он. — Ты меня потащил за собой! Ты! Тебе и вытаскивать!

— Остынь. Ты сам за мной пошел.

— Где мы?

— Возможно, мы сидим в камерах. Или лежим. На нарах. Спим. Все, что происходит вокруг, — всего лишь сон.

— Шутки вздумал шутить? Кто эта женщина? Ты знаешь ее?

Я посмотрел на Машу: маленькая родинка у щиколотки, царапинка на мизинце левой руки, незагорелый ободок кожи у основания безымянного на правой.

— Она моя бывшая жена.

— Зачем ты ей в лицо выстрелил?

— Не знаю. А ты всегда знаешь, зачем что-то делаешь?

Он задумался:

— По крайней мере, если кого-то убиваю, я знаю — за ч… — Мэр осекся и со злостью поглядел на меня.

— Политика — грязная вещь, — зевнул я. — Думаешь, удивился? Не-а. За что-то ведь тебя посадили.

— Таких, как я, сажают не за убийство. Таких, как я, сажают за деньги. Не младенец все-таки, мог бы понять.

— Понял.

— Так почему ты ей в лицо выстрелил?

— А если бы я выстрелил ей в ногу или в руку — тебя бы это не удивило? Или спрашивал бы: а почему не в плечо? Не в печень? Не в аппендикс?

Он замялся.

— Почему ты не спрашиваешь, зачем я вообще в нее выстрелил? — заорал я. — Почему не спрашиваешь, зачем мы развелись? Не интересуешься, к кому она ушла? Какого хрена тебя интересует именно то, почему я выстрелил ей в лицо?

— Ладно, забыли…

— Нет, не забыли. Да, я действовал по наитию. Это не моя бывшая жена. Маша не может оказаться здесь именно сейчас. Я знаю. Но вдруг? Вдруг это была настоящая она? Так почему, спрашивается, я выстрелил ей в лицо?

— Почему? — внимательно разглядывая потолок, спросил мэр.

Я сразу успокоился. Зажмурил глаза и ответил:

— Не знаю.

Потом сказал:

— Я хотел выстрелить ей в… другое место. Но мне стало стыдно.

Если за эталон взять меня, то есть представить, что мое мировоззрение, поведение и так далее — самые правильные, то отсюда следует неутешительный вывод: шизофренией больны все. Кроме, ясное дело, меня.

Троечник с психфака

На улице было пустынно, и мир вне подъезда показался мне миром молочно-белой тишины. В нем правили безмолвие и недобитые вороны на старом тополе, что растет рядом с детской площадкой.

Вороны тихонько каркали, стараясь забраться на ветку повыше, и оттуда беспокойно разглядывали окрестности. Они зорко следили за редкими передвижениями соседей-людей в сторону супермаркета. Люди выглядели грустными и блеклыми на фоне снега. Прохожих, казалось, начеркала чья-то неумелая рука, а ворон нет — ворон нарисовал мастер; резкими мазками выделил наглые глаза, грифелем очертил крылья и клювы.

Я вспомнил, что за каждую пичугу в мясницкой на Герасименко дают полштуки, и решил вернуться домой за любимой воздушкой «Волк-11», но передумал. Непорядок отстреливать на Новый год невинных птиц. Хотя орут они, конечно, препротивно.

Руки в карманы, и я вот гуляю по свежему снежку, обновляю его, проделываю в сугробах тропу. Приятно осознавать себя одним из первооткрывателей новогоднего снега, но жаль все-таки, что я не самый первый: в стороне протоптана еще одна дорожка, на которой изрядное количество чужих следов.

Конечно, это нечестно. По всем законам справедливости я должен был первым испоганить хрустящее белоснежье, первым втоптать его в грязь, а тут — глядите-ка — кто-то успел раньше!

Подонки.

Я достал из-за пазухи последнюю сигарету и сунул фильтр в рот; весело хлопнул по карманам, пародируя танец-гопак. Зажигалка нашлась в куртке. Вместе с зажигалкой наружу выглянул краешек вчерашнего флаера.

Я прикурил. Поднес глянцевый листок к глазам и прочел: «Клуб „Желтый дом“. Внизу белел адрес. Выяснилось, что клуб располагается в центре города.

Перевернув флаер, я наткнулся на надпись, сделанную от руки. Самые обычные синие чернила, корявый почерк и куча ошибок в пунктуации. Неизвестный (милиционер-украинец?) обращался ко мне:

«Клуб „желтых“ приглашает Вас, Полев Кирилл, поучаствовать в сегодняшней вечеринке при клубе „Желтый дом“ в 18-00 по Москве. Приходите обязательно если, конечно хотите узнать что-то новое о Вашей необычной, способности».

Подписи не было.

Я сказал:

— Оба-на, — и подумал: «Желтый дом», конечно, весьма харизматичное название для ночного клуба, но меня интересует другое: почему «желтыми домами» называют психушки? Кажется, еще до революции их делали из желтого кирпича, но тогда встает другой вопрос: почему именно из желтого? Что такого необычного в нем? Если вспомнить цветовой тест Люшера, то желтый цвет выбирает тот, кто стремится к изменениям; к выходу и освобождению; его выбирают люди, избегающие проблем. Кстати, это же прямая ассоциация с «Волшебником Изумрудного города»! Дорога желтого кирпича уведет тебя из нашего мира, в волшебную страну твоих собственных фантазий. Недалеко и до шизофрении. Ответ кроется где-то здесь, скорее всего. Надо бы Кафку перечитать на досуге, мысль у него видел одну забавную, с этим вроде связанную… или у Достоевского?»