В школе были еще две толстые девочки. Одна, Моника, училась на класс старше. Коротко стриженные сальные волосы она зачесывала назад, как мальчишка, и носила черную кожаную куртку с серебряными заклепками. На переменах она обычно торчала на автостоянке среди самых отпетых и самых тупых. парней; они пили спиртное из фляжек, припрятанных в бардачках, и грязно острили. К Монике они относились как к приятелю, своему парню, и, казалось, вообще не замечали, что она девочка. Вторая, Тереза, училась в одной параллели со мной. Бледная и молчаливая, она почти всегда молчала, ни с кем не дружила и вечно жалась по стенам. Она опускала плечи, прижимала к груди учебники, видимо, надеясь хоть как-то прикрыть свое большое тело, и стыдливо, близоруко смотрела себе под ноги. Одевалась, как сорокапятилетняя секретарша, в вискозные кремовые блузки со скромной вышивкой. При этом именно к Терезе, а не к бесстыжей Монике, относились так, как традиционно относятся к жирным, именно ей мальчишки кричали через улицу: «Эй, сарделька! Пойдем покувыркаемся за манежем?» — на радость менее смелым приятелям. Тереза вспыхивала, отворачивалась; поговаривали, что она «делает это», если знать, как к ней подойти. Этим слухам, ничего не зная точно, все верили.

Что же касается меня, я была «отличный товарищ» и дружила с хорошими девочками, с которыми мальчики мечтали показаться на танцах или в кино, на зависть другим. Мне никто, по крайней мере из нашей школы, ничего не кричал на улицах. Хорошие девочки любили возвращаться со мной после уроков, доверяли самое сокровенное, советовались. Происходило это по двум причинам: если подходил мальчик, с которым не хотелось общаться, рядом была я, толстая дуэнья, идеальное прикрытие, персональный танк; зато при появлении более желанного объекта мои подруги только выигрывали на моем фоне. К тому же я всегда все понимала и точно знала, когда надо сказать: «Пока, до завтра», и унестись прочь, подобно аэростату при сильном ветре. Парочка, приклеившись взглядами. оставалась стоять на боковой дорожке, перед стриженым газоном одного из аккуратных брэсайдовских домиков. Чуть позже подруги звонили мне и, задыхаясь, восклицали: «Угадай, что было!», и я с восторженной заинтересованностью, точно не в силах ждать, спрашивала: «Что?» Девочки могли быть уверены: я не стану ни завидовать, ни отбивать у них мальчиков, ни спрашивать, почему они, мои ближайшие подруги, не пригласили меня на вечеринку, где собираются только пары. Олицетворенная плоть, я считалась недоступной ее зову, что, естественно, было совсем не так.

Мне доверяли, меня не боялись. Напрасно. Я знала о них абсолютно все: их надежды и чаяния, марку фарфора и фасон свадебного платья, выбранные еще в пятнадцать лет, имена ничего не подозревающих мальчиков, которым предназначены оные сокровища. Мне было известно их истинное мнение о дураках и занудах, с которыми они ходят на свидания, и о тех оживших манекенах, с кем хотелось бы встречаться. Я знала, что они думают друг о друге и о чем шепчутся друг у друга за спиной. А они про меня не знали ничего; я была как губка, которая все впитывает и ничего не выпускает, вопреки отчаянному искушению открыться своим конфиденткам во всей своей зависти и ненависти, показать истинное лицо — лицо двуличного монстра. Мне едва хватало сил противиться этому желанию.

По сути, от той мучительной, напряженной жизни у меня осталось только одно ценное приобретение — удивительно полная энциклопедия знаний о моей будущей аудитории: о тех, кто слишком рано вышел замуж и обзавелся детьми, кто вместо замка и принца получил убогую квартирку и ворчливого мужа. Но я не могла предвидеть, что мне это понадобится.

Моника бросила школу при первой возможности. Тереза тоже — она вышла замуж за гаражного механика; тот был старше нас и не учился в школе, ни в нашей, ни в другой. Поговаривали, что она забеременела, хотя, как заметила одна моя подруга, разве тут поймешь? Я оставалась, без всякой охоты, но хотелось получить аттестат, чтобы навсегда разделаться с учебой, а что делать дальше, у меня не было ни малейшего представления. Мать рассчитывала, что я поступлю в Тринити-колледж при университете Торонто; он считался престижным. Я, можно сказать, тоже этого хотела, мечтая об археологии, истории; однако мысль о еще четырех годах жестоких страданий втихомолку, обо всех этих ужасных женских клубах, помолвках, футбольных матчах и весенних свадьбах была невыносима. Я пошла работать на неполный день и открыла счет в банке, сказав тете Лу, и никому больше, что, как только накоплю достаточно денег, сразу уеду из дома.

— Ты считаешь, это разумно, моя дорогая? — спросила тетя.

— А ты считаешь, разумно оставаться? — ответила я вопросом на вопрос. Мою мать она прекрасно знала и должна была меня понять. Думаю, она боялась того, что может со мной случиться в большом я опасном мире. Но ведь и я тоже боялась. Мечтала уехать и одновременно страшилась этого.

По отношению к тете Лу я чувствовала себя виноватой: мы теперь гораздо реже ходили в кино. Меня пугала возможность столкнуться в кинотеатре с кем-то из подруг, Барбарой или Кэрол-Энн из группы поддержки спортивной команды, или Валери, обладательницей красивых кашемировых свитерочков, маленькой груди, бойко торчащей вперед наподобие двух больших пальцев, конского хвоста, стянутого резинкой и веночком из искусственных цветов, на буксире — непременный мальчик в куртке с буквой Б. Что будет, если кто-то из них увидит, как я роняю сопли рядом с укутанной в меха необъятной тетушкой?

— Главное, не уезжай, пока не будешь готова, — дала мудрый совет тетя Лу. Как всегда, это могло означать что угодно.

Работу мне удавалось найти только неквалифицированную и малоприятную. Наниматели в большинстве своем не хотели брать такую толстенную девицу, но некоторые стеснялись отказать сразу, особенно если давали объявление о найме. Я сверлила их обвиняющим взглядом из-под заплывших век, твердя: «Вот же ваше объявление, вот», — и меня принимали на пару недель, соврав что-нибудь про отпуск постоянного служащего. Так я три недели проработала в центовке, две — билетершей в кинотеатре, еще три — кассиршей в ресторанчике, и так далее. Впрочем, кое-кто из работодателей брал меня с удовольствием: платили мне, как женщине, мало, но я в отличие от других девушек не создавала ажиотажа среди мужской половины служащих и клиентуры. Только это часто была тяжелая, неприятная работа, вроде мытья посуды, и я сама не хотела оставаться долго.

Мать была в недоумении оттого, что я работаю.

— Зачем тебе это нужно? — снова и снова спрашивала она. — Мы же даем тебе деньги.

То, кем я работаю, она воспринимала как личное оскорбление, что, разумеется, меня только радовало. А она, видимо, не могла не вспоминать о собственной трудной юности.

Когда в моду вошла сексуальная открытость, я немало прочла о первом сексуальном опыте разных людей. Кто-то мастурбировал дверными ручками, водяными кранами и электробритвами, кого-то тискали на заднем сиденье автомобиля в открытом кинотеатре, кто-то валялся по кустам, и так далее, и тому подобное. Со мной дело обстояло иначе. У меня было два ранних сексуальных переживания, несмотря на то, что интерес к сексу я подавляла столь же основательно, как и интерес к фильмам о войне. Для меня там не было роли, поэтому и то, и другое я, насколько возможно, старалась игнорировать. По необходимости притворяясь, я все же не поддалась коллективной страсти подруг к популярным певцам. Пределом моих способностей было идеализированное влечение к фигурке Меркурия в крылатой шляпе и сандалиях, которая украшала обложку телефонного справочника Торонто. У него были внушительные мускулы и чресла, деликатно обмотанные телефонным кабелем. Обложку давно поменяли: наверное, в телефонной компании узнали, что Меркурий — не только быстроногий посланец богов, но и покровитель воров и мошенников.