тщательно исследуя связи между словами, в первую очередь между словами, близкими друг к другу семантически. Вместе с тем, как представляется, Трир был и неправ, подчеркивая, что значение каждого слова измеряется лишь тем, как оно относится к другим словам, связанным с ним по смыслу. Даже независимо от намерения автора возникала уже знакомая нам концепция: значение слова целиком и полностью определяется его отношением к другим словам. Категория отношения постепенно стала делать как бы ненужной категорию значения. Точнее: категория отношения сама по себе объявлялась категорией значения.

Проблема взаимодействия двух разных категорий (значения и отношения) отрицалась.

Категории отношения действительно принадлежит важная роль во всех сферах языка и в лексике, в частности. И все же важнейшая проблема взаимодействия двух разных категорий сторонниками теории смыслового поля слова решалась неправомерно. Получалось так, будто бы анализируемое слово weise, как отдельное слово, не имеет никакого значения. Между тем его объективное значение в каждую определенную эпоху жизни немецкого языка не подлежит никакому сомнению. Синонимический ряд лишь уточняет положение каждого синонима в этом ряду, но не лишает и не может лишить отдельное слово его самостоятельности.

Уже В. Порциг критиковал Трира за известный «логицизм» его построений. Сам же Порциг стремился перевести теорию семантического поля из сферы преимущественно логической в сферу, как ему казалось, собственно языковую[159]. В действительности и Порциг продолжал оперировать миром идей в их взаимоотношениях с миром слов, но при этом и у него акцент ставился не на слова и не на идеи, а лишь на отношения между ними. Когда произносят глагол идти, то обычно возникает ассоциация не с руками, а с ногами, когда видят, то вспоминают о глазах, а когда слышат – об ушах. Но как ни существенны подобного рода ассоциации (идеи – слова), Порциг и его сторонники не могли объяснить, почему анализируемые отношения сами по себе бесспорные, будто бы лишают семантической самостоятельности существительные рука, нога, глаз, ухо, глаголы идти, видеть, слышать и т.д.

С 30-х годов до наших дней теория смыслового поля слова разрабатывалась во многих вариантах и разновидностях. В 50-х годах, в частности, голландский лингвист П. Зюмтор предложил свой вариант истолкования теории поля. Прежде всего он разделил все слова на две большие категории – слова повседневного обихода и слова книжные, относящиеся к науке и философии. Зюмтор доказывал, что, занимаясь историей таких слов (он называл их «слова-понятия»), как философия, наука, теория, проза, поэзия, риторика и т.д., приходишь к убеждению, что в средние века и в эпоху Возрождения эти слова-понятия в европейских языках имели гораздо более автономное значение, чем в наше время[160]. Исследователь считал, что современная наука, установив связи между такими словами-понятиями, которые раньше казались разрозненными, тем самым показала не только взаимодействие наук, но и взаимодействие терминов этих наук.

Хотя сама попытка специально проследить историю взаимодействия различных терминов в различные исторические эпохи представляется важной и интересной, оставалось все же неясным, почему взаимодействие терминов сводит на нет известную самостоятельность каждого из них.

Разумеется, современному человеку легче понять значение термина поэзия на фоне термина проза, значение термина философия на фоне таких терминов, как социология или психология, однако подобные «фоны», безусловно важные сами по себе, не сводят и не могут свести на нет самостоятельного значения каждого из перечисленных терминов. Совсем иной вопрос – различная идеологическая их интерпретация. Что же касается их известной самостоятельности в современном знании, то она не подлежит сомнению. Мы можем говорить, например, о психологии, как о самостоятельном слове-понятии нашей эпохи, независимо от лексического ряда, в котором это слово находится.

Взаимодействие между терминами и соответствующими понятиями, с помощью данных терминов выражаемых, оказывается очевиднее, чем в сфере нетерминологических слов. Развитие всевозможных наук действительно помогает обнаружить связи между такими понятиями (соответственно терминами), которые раньше могли казаться изолированными. Но, во-первых, взаимное сближение самих понятий не уничтожает самостоятельности каждого из них, хотя и показывает широту контактов отдельного понятия с другими понятиями. Во-вторых, историю понятий нельзя отождествлять с историей терминов, несмотря на то, что между ними существует органическое взаимодействие.

Как видим, самостоятельность слова отрицается с самых различных позиций: и путем полной изоляции слов от понятий, и путем отождествления слов (в первую очередь терминов) и понятий. В обоих случаях частичная релятивность слова рассматривается как релятивность абсолютная, что (вольно или невольно) приводит исследователей к отрицанию объективности существования языка, в частности – его лексики.

5

Как уже было отмечено, релятивистическая концепция языка стала оформляться еще до того, как А. Эйнштейн обосновал свою теорию относительности. И это неудивительно: во-первых, идея относительности уже давно «носилась в воздухе», во-вторых, между физической теорией относительности и ее различными отражениями в отдельных конкретных науках дистанция оказалась огромной. Все это нисколько не умаляет значения великого открытия Эйнштейна. К тому же, как подчеркивают знатоки творчества этого большого ученого, у него «идея объективности мира была основой его мировоззрения»[161]. Между тем иное представление о мире складывалось у многих ученых, считавших себя последователями Эйнштейна.

Но если можно сомневаться в объективности существования окружающего нас мира, то можно, как стали утверждать многие лингвисты уже с начала нашего столетия, сомневаться и в реальности существования национальных языков. Языки бытуют лишь в процессе «говорения», и только. Значения слов обнаруживаются лишь в данном контексте, и только. За пределами подобного контекста говорящие люди ничего о языке не знают и не могут знать.

В начале XX в. К. Фосслер еще ничего не мог знать о теории относительности, да и позднее он серьезно не познакомился с нею. Но вот идеи феноменологии Э. Гуссерля привлекли внимание немецкого филолога. Об этих идеях он судил с позиции своей концепции эстетической природы языка[162]. Фосслер ставил вопрос так: язык – это творчество отдельных индивидуумов, поэтому в каждое слово каждый человек вкладывает неповторимое содержание. Когда в знаменитой сцене с Франческой в «Божественной комедии» Данте (ч. I, песня 5) героиня этого эпизода произносит несколько раз подряд слово amore ʽлюбовьʼ, то оно воспринимается каждый раз как новое слово с новым значением. Фосслер был убежден, что индивидуальная и контекстная окраска слова всегда неповторимы, поэтому и в лексике не могут существовать общие значения слов, обязательные для всех людей, говорящих на данном языке[163].

Свою концепцию языка Фосслер считал эстетической. При этом исследователь не различал эстетической окраски слов, которую они действительно часто приобретают в стиле художественной литературы, у больших писателей, и общенародных значений этих же слов, обязательных