Вечером измученная дочь Дражко еле волочила ноги. Теперь уже и жесткая лавка казалась ей заманчивой.

Уложив локти на стол, Любава уронила голову на ладони. Она проголодалась, утомилась и очень хотела спать.

– Не твое место – впереди сидеть. Твое место при куту в углу…– послышался недовольный голос старухи.

– Пособи ей на стол собрать, – кивая на мать, шепотом подсказал Лютвич Любаве.

Посторонним мужчинам строго запрещалось заходить в печной угол, который считался женской вотчиной, личным местом хозяйки. Если бы гость позволил себе даже заглянуть в запечье, то сие считалось бы оскорблением. Но и хозяину дома было нежелательно подобное поведение. Так что Лютвич остался за столом, хотя весь день так или иначе приходил на выручку Любаве.

Трапеза для языка Любавы оказалась непривычной. Вареная репа, каша, а в конце всего – густой овсяный кисель на воде. Такая пища даже не шла в рот изнеженной дочке Дражко, привыкшей к мясу и рыбе, приготовляемым поварихами Умилы.

– Пойдем-погуляем перед сном, – предложил Лютвич Любаве, когда стемнело.

Любава не хотела гулять, но старуха пока не ложилась. В свете лампы из жира она гремела чем-то возле печи. Девочка болтала сама с собой, устроившись на соломенной лежанке. Посему Любава поплелась на улицу с Лютвичем, который не тратя времени даром поволок ее в высокую траву.

– Я устала, – жалостливо обратилась Любава к своему новому покровителю. За время их длительного путешествия она премного изменилась, утратив спесь и высокомерие. Такому преображению поспособствовал сам Лютвич. Невзирая на свои чувства, он пару раз ударил Любаву, будучи задетым ее резкими речами. Так что к моменту прибытия в свои новые хоромы, дочь Дражко была такой же, как при Умиле и Рёрике – тихой и покладистой. Она больше не спорила с Лютвичем и тем более не грубила ему. – И холодно здесь.

– Сено еще не высохло, токмо сегодня покосил…

– Сено? – переспросила Любава, прислушиваясь к раскатам грома, обещавшим скорый дождь.

– Ну не в избе же мне тебя нежить, – не желая терять времени, Лютвич с жадностью накинулся на свою награду, не смеющую даже возразить ему. – Скоро уеду, скучать по мне будешь…

Любава промолчала, дабы не огорчить своего нового благодетеля неуместной в данном вопросе прямотой. Лишь затаила дыхание, стиснув зубы, когда он прильнул к ее упругой груди. Его руки скользили по ее коже. День был трудным, но в целом удачным, Лютвич был в настроении и хотел быть нежным с Любавой. А она желала только одного – чтобы он быстрее закончил с ней на сегодня. И не нужно ей его нежностей. Она самостоятельно приподняла подол своего некогда красивого платья.

Всего за несколько дней она научилась переносить его отвратительные ласки, не показывая вида, как он ей неприятен. Ее ум необыкновенно быстро прояснился. И теперь она больше не считала себя привилегированной особой, а осознавала, что сама не может и шагу ступить без посторонней помощи. И впрочем не было ничего зазорного в том, что молодой женщине требуется чье-то покровительство в жестоком и полном опасностей мире. Но не от Лютвича она бы хотела принять эту помощь.

*****

Как и собирался, Лютвич уехал. Не было его долго. И для Любавы его отсутствие с одной стороны явилось истинным подарком. Одноглазый пугал ее не только своими необъяснимыми чувствами, грубыми повадками, но и безобразным видом. Какая-то наглая уверенность всегда исходила от него. За работой Любава теперь часто вспоминала, как, словно заглянув в мрачное будущее, он, подкараулив ее где-то одинешеньку, не раз обещал, что однажды станет единственным ее другом. И теперь у нее горело лишь одно желание – чтоб этот человек, пускай и спасший ее ничтожную жизнь, не возвращался домой. Но он все же каждый раз появлялся на пороге. И Любаве со временем стало казаться, что он почти бессмертен, и уже ничто не избавит ее от необратимого участия этого ужасного человека.

Мать его оказалась жестконравной сварливой старухой, которая была полновластной хозяйкой в своей жалкой лачуге. Несмотря на дряхлость, глухоту и все то, что причитается к ее почтенному ее возрасту, она железно диктовала правила, по которым жил этот дом в отсутствие ее сына. Придирчивая бабка постоянно попрекала Любаву. Выросшая в княжеских хоромах Любава была не самой искусной хозяйкой. И теперь то и дело она слышала про себя, что неумеха, что дуреха и растеряха. Не свыкшаяся с этими прозваниями, она все надеялась про себя, что бабка отчалит к прародителям в недалеком времени, но вскоре убедилась в крепости старых костей. Любава поймала себя на мысли, что жила и живет в ожидании чьей-то смерти. Сначала она надеялась, что с ее соперницей Вольной приключится какая-то беда. Потом Лютвич и его мать стали объектами ее бессильной ненависти. Она сама, несчастная Любава, столь слаба, что не знает иных решений своих проблем.

Временами Любаве казалось, что этот старый дом – лишь временное убежище. Может быть, Умила уговорит Рёрика вернуть ее…Но свойское отношение матери Лютвича указывало на то, что теперь это единственный ее кров. Гибнущие надежды еще трепыхались в душе несостоявшейся невесты Рёрика и мучили ее не менее всех прочих неудобств. А неудобств было немало, особенно в быту. Усталая после дня, наполненного работами, Любава теперь не могла легко отправиться в баню – прежде ей нужно было натаскать воды и затопить печь. В дни, когда у нее шла кровь, она теперь подвязывала между ног исподнюю юбку, иногда подкладывала комок сена и так и ходила до конца неловкого периода. Теперь у нее не имелось обилия одежд и тканей. И конечно, в этом доме не было слуг, которые бы делали за нее хоть что-то. Хотя бы даже постирали ее одежду в ледяной воде, делающей руки красными и грубыми. Ох, лучше бы Рёрик сразу ее прибил! В тысячу раз отраднее ей было бы покинуть земную сень, пав от любимой руки, чем жить с теми, кого она ненавидит.

Тяжелее всего Любаве становилось на закате. Однажды накатившее отчаяние оказалось столь сильно, что она, помышляя о смерти, отправилась к реке. Долго стояла в холодной воде и смотрела на рябившую гладь. И ничего-то у нее не вышло. Так и вернулась она на берег целая и невредимая, но промокшая и озябшая. А уже в доме она легла на жесткую лавку и зарыдала. Нестерпимо жаль ей сделалось саму себя. Слезы душили ее горло. В приступе она вдруг вскочила на ноги и стала биться о стену, рвать на себе волосы, заламывая локти.

На ее крик проснулась девочка. Любаве все время она виделась как сестра Лютвича, хотя та все же являлась племянницей. Девочка была одичалым ребенком, рано утратившим ласку родителей. Она обняла измученную Любаву и тоже заплакала. Любава заливалась слезами и уже ненавидела девчонку, но также и любила ее. Единственный союзник – и тот дитя!

Но вот послышалось кряхтение старухи. Задевая в темноте все, что попадалось на пути, она шла на плач. Грозно прикрикнув, карга прекратила разом все страданья, отправив обеих спать.

Май выдался жарким. Казалось, лето будет душным и знойным. Но ожидания не оправдались, как случается нередко. Вторая декада июня тянулась к завершению, а вместе с ней пошло на убыль и тепло. Даже для благодатного побережья Босфора было непривычно зябко – холодные ветра ревели в воздухе, словно голодные злые духи. На волнах крошечной бухты, будто спящие в люльке младенцы, покачивались боевые ладьи русов. Небольшие по сравнению с высокими греческими триерами, эти кораблики, однако, были вместительны и проворны. К долбленному из дерева корпусу прикреплялись доски, таким образом, борта увеличивались вместе с грузоподъемностью суден. На них могло уместиться не менее трех дюжин человек, а также снаряжение и добыча. И вот теперь гавань пестрила множеством разноцветных парусов.