Он смотрел на Киру, как через непроницаемое стекло, будто выпав из окружающего ее пространства; несколько часов назад он не догадывался о ее существовании, а сейчас не мог отвести глаз, но если бы ему их закрыли и велели сказать хотя бы, во что она одета, — он бы не смог, настолько лицо ее гипнотизировало. Не за этим ли он приперся во ВГИК, вот в чем вопрос?… Додумать эту мысль не вышло, потому что Кира, оглянувшись, помахала ему и вдруг закатилась смехом еще больше, если это было возможно, учитывая, что Шумахер только что закончил очередной анекдот. Она что-то показывала Ермилову руками, но он никак не мог взять в толк, зато увидел, что хозяйка лотка идет из магазина с пакетом. Кира тоже увидела это, и теперь на ее лице пополам со смехом отразилось беспокойство. А она, пожалуй, в самом деле актриса, подумал Ермилов, надо же как эмоции раздвоились… Кира пробилась к нему и дернула за плечо. Ермилов повертел головой, оглянулся и только теперь увидел, что пони с упоением дожевывал гвардейскую папаху. Вместе с кокардой.

А хозяйка неумолимо приближалась.

Спина фотографа дрожала от смеха.

— Дернем? — давясь от смеха, шепнула Кира.

И они сбежали. На площади Революции Кира пила ледяную «Балтику», а Ермилов — минеральную воду; на Варварке она отталкивала его; на Малом Москворецком мосту он вдыхал ночную Москву, сначала реку, потом город; на Большом Москворецком она мурлыкала:

А мне сегодня ночью казалось — я живу…

А мне сегодня ночью леталось наяву…

На Ордынке они заглядывали в квартирные окна и корчили рожи, Кира постукивала, Ермилов не решался. На Пятницкой отдали свои бутылки круглосуточной бабульке-собиральщице. В Казанском переулке она целовала его и не хотела отпускать. Как это красивые женщины умеют дать почувствовать, что они одновременно и старше и моложе тебя?

— Можно у тебя сегодня переночевать?

— Нет. Он почувствовал себя глупо и неуютно, а она улыбнулась:

— Посмотри на часы, студент. Никто нигде не будет ночевать. Нам в институт пора.

Это было не совсем так, но зато Ермилов только теперь рассмотрел, что у нее темно-голубые глаза, и они светились радостью ребенка, развлекающегося визитом незнакомых ему взрослых. Было больше шести, метро уже открылось, и они нырнули в него на «Парке культуры» (третий вагон из центра, последняя дверь), а когда вынырнули, солнце уже лупило вовсю, и Кира подкрасила губы, глядя в черные очки Ермилова. Возле выхода «ВДНХ» в павильончике с шаурмой, где они остановились позавтракать, неслась все та же музыка:

А мне сегодня ночью казалось — я живу…

А мне сегодня ночью леталось наяву…

И город мой, казалось, мир чудес…

И в этот мир с ногами я залез…

— Тебе мой шрам… не мешает? — спросила она и провела пальцем по шее.

— Какой шрам? — простодушно спросил Ермилов. Он в самом деле ничего не заметил.

…Несколько месяцев назад она жила в Ялте. Ее сутенера звали Факир. Разумеется, это было прозвище, но имени его никто не знал. Факир и Факир. Известно про Факира было, что он сидел за вооруженное ограбление, а когда вышел, решил обзавестись порядочной работой и начать новую жизнь. Вот и начал. За то время, что он трудился на ниве обслуживания населения, несколько «его» девочек исчезли бесследно…

В конце мая она вбежала в бар, бледная, держа туфли в руках. Опершись на стойку, Кира стала счищать с подошв мелкие камушки.

— Что случилось? — спросил бармен Филипп, протирая стакан.

— С Факиром поцапалась…

— О господи, — сказал бармен. — И что бы тебе не смотаться отсюда? Ну, сейчас начнется… Или не начнется? Я не понял, ты от него сбежала или нет?

Кира глянула на него испуганно и сердито. Лицо ее в этот момент было совсем детским. Она отвернулась и посмотрела в окно.

— Ой, Филипп, — сказала Кира. — Кажется… кажется, Факир сюда идет. Вот черт, что мне делать?!

— Давно надо было смотаться, — буркнул Филипп. — И тебе, и… твоему Факиру. Тут сразу всем жить легче станет.

Спрятаться она не успела — Факир уже стоял в дверях, держа руки в карманах, и улыбался, не разжимая губ, только уголки его рта загнулись кверху. В те полсекунды, пока она скинула надетую туфлю и решила броситься в женскую уборную, она еще успела подумать, что в улыбке Факира не было ничего такого, что хотелось бы видеть в улыбке.

Филипп хмыкнул и отвернулся, предпочитая наблюдать за дальнейшим в синеватом зеркале над стойкой.

Факир вошел в бар.

— Здорово, Филипп, — сказал он, глядя на Киру с веселым бешенством.

Кира с поразительной быстротой соскочила с табуретки и кинулась было бежать через зал, но узкая белая юбка стесняла шаг. Факир перехватил ее в один миг и отпихнул к стойке. Кира оперлась о нее локтями, согнула колени и глядела на Факира. А он отступил назад, спрятал огромные ручищи и, покачиваясь на каблуках, улыбался. И она и Филипп ждали, что сию секунду он ее прикончит.

— Куда ж ты нацелилась, Кирочка? — промурлыкал Факир.

Осознав, что еще жива, Кира выпрямилась и даже гордо вскинула голову:

— Ну, в уборную, что ты, ей-богу…

Филипп, решив, что лучше скрыться, юркнул в закуток, именуемый кухней. Факир вошел в бар и запер за собою дверь. Главное, не молчать, решила Кира, а там видно будет.

— Знаешь, я тебя не понимаю, — заговорила она и украдкой потерла руку выше локтя: мускулы ломило от хватки Факира. — Зачем ты кидаешься на людей?…

— Стерва, воровка, — сказал Факир каким-то монотонным голосом. — Стырила мои деньги.

— И не думала.

— Врешь, дрянь. Я же дал тебе утром пятьсот рублей на жратву. Мало, что ли?! Почему выручку зажимаешь? Тебя видели с двумя клиентами, о которых я ничего не знаю.

— Факир, я же не… — Она отпрянула в сторону, потому что он шагнул к ней. — Факир, миленький, мне понадобилось в туалет. Вот я сюда и забежала. А деньги собиралась вечером отдать.

— Клади туфли на стойку. И сумку тоже, детка. Иди, а когда вернешься, я с тобой подзаймусь, чтоб ты усвоила, как нужно и как не нужно обращаться с миленьким Факиром. — Он опять улыбнулся и похлопал себя по карману.

Она знала, что там лежит. Все знали…

Шершавый влажный цемент холодил ноги. В окно не выскочишь — окон здесь нет, да если б и были… Кира отвернула кран умывальника и держала левую руку под горячей струей, сколько могла вытерпеть. Ее мутило от слабости и головокружения. Простыла, наверно, подумала она. Подняв глаза, она увидела свое отражение в зеркале на стене. «Хорошенькие голубые глазки, — подумала она. — У меня хорошенькие голубые глазки».

На пупырчатой стене над зеркалом было написано: «Машка, сука, помни, Геша тебя любит!»

Она перевела глаза с надписи на свое изображение.