— Что же делать, Феденька? — всплеснул руками Иксус.

— Раньше надо было думать! — мрачно сказал Пилат, раскачиваясь с пятки на носок и заложив руки за спину. — Ишь… Царь Иудейский! Нельзя же так! Думать надо было! Не в пустыне отшельником жил, люди же кругом были! Гордыня тебя обуяла, Митрофан Николаевич!

Душно стало в узилище.

Иксус печально поник головой, потом торопливо встал с колен и приблизился к прокуратору.

— Врут, Феденька! — лихорадочно зашептал он, срываясь на крик. — Не было этого… Никогда я себя царем не называл! Ты же знаешь, я старый партиец, с семьдесят первого в партии… Мне ли поддерживать идею самодержавия! Сам знаешь, мы с тобой понятия демократического централизма с молоком матери всосали!

Он схватился за пухлую руку прокуратора, пальцы которой были унизаны драгоценными перстнями.

— Веришь?

Прокуратор шумно и недовольно вздохнул. Суетливость товарища заметно раздражала прокуратора. Да и само товарищество, надо прямо сказать, тяготило.

— А свидетелей куда девать? — хмуро спросил он. — И этот… Иуда, он, брат, тебя по полной программе закладывает! Чешет, как по Евангелию!

— Феденька, выручай! — задрожал нижней челюстью бывший первый секретарь, а ныне самозванец. — Не дай пропасть за чужую зависть! Сволочь он, сволочь, он из общей кассы лепты воровал, ночью на дорогах путников грабил, а я его, подлеца, жалел все, не знал, чем мне эта жалость обернется!

Пилат махнул рукой.

— Сказал же, что чем могу, помогу! — Он обвел глазами камеру и нерешительно добавил: — Но ты особо не надейся, Митрофан. Сам знаешь, надейся на худшее, чтобы лучшее было как подарок.

Пригода отшатнулся. Взгляд его с душевной болью устремился на прокуратора. Затравленным зверьком смотрел на прокуратора старый партийный товарищ.

— На крест пошлешь? — дрогнувшим голосом спросил он. — Товарища по партии, друга, можно сказать, со спокойной душою на крест отправишь? И сердцем не дрогнешь? Не дрогнешь, Феденька? И жилка никакая не забьется?

Прокуратор тяжело вздохнул:

— Эх, Митрофан! Да ты пойми, человек всегда раб обстоятельств. Не я тебя на крест отправляю, обстоятельства толкают! Я же тоже только человек! Согрешил малость, схимичил с Софонием, списали баллисту новую, а эти, из Синедриона, пронюхали… Шантажируют теперь, гады! — Он с яростью взглянул на зарешеченное окно. — Боком им, сукам, этот шантаж обойдется! А ты, Митя, главное, не теряйся, честь партийную блюди. Ты ведь, Митрофан Николаевич, гордость должен испытывать? Ведь не каждый день, понимаешь, человек за свои убеждения на крест идет! Уж если выпадет, ты, Николаевич, гордо держись! Ты Александра Ульянова вспоминай, народовольцев, понимаешь, помни! Кибальчича, там, Желябова, Веру Засулич! Ты ведь, Митя, первый, с тебя коммунизм начинается! Кодекс Строителя помнишь?

Пригода бессильно сел на солому.

— Не раскусил я вас раньше, — с крепнущей ненавистью прошептал он с каменного пола. — Знать бы раньше! Ах кабы знать!

Прокуратор надменно улыбнулся.

— Ты о чем, Митрофан Николаевич? — дернул щекой он. — Что бы ты сделал? Ну, разобрали бы нас на парткомиссии, может быть, по строгому выговору в личную карточку внесли. Ведь и без партии люди живут, и совсем даже неплохо. Да и партия последнее время свои позиции сдавать начала, кто знает, как там все за время нашего отсутствия обернулось! Нет, Митрофан Николаевич, недостойно ты себя ведешь, не по убеждениям!

— Ты себя больно по убеждениям ведешь! — запальчиво выкрикнул бывший первый секретарь. Лицо его от негодования покрылось красными пятнами. — Шкуру свою бережешь, а товарищей на крест посылаешь!

— Тише, Митя, тише! — замахал руками прокуратор, с явным испугом оглядываясь на дверь. — Ты про товарищество-то слишком громко не ори! Ну, снимут меня, тебе-то от этого легче не станет! Кто тебя тогда отмазывать будет? И потом, ты, Митрофан Николаевич, не прав. Я тоже этот рабовладельческий строй ненавижу. Но я же не ору об этом на каждом углу. Я этот строй, Митя, потихонечку изнутри разлагаю. Ты Ленина с Марксом читал? Империи, они, брат, не сразу рушатся, тут великое терпение необходимо. А ты все решил разом, с налету, как комсомолец какой! Энтузиазм, Дружище, он в дело нужен — Магнитки строить, БАМы прокладывать… И на Волкодрало ты зря грешишь. Иван Акимович, если хочешь знать, в Егланский район не очень и рвался. Район-то отстающий был!

Товарищи по партии и несчастью тоскливо замолчали.

— Ты ведь сам им о светлом будущем рассказывал, — сказал через некоторое время Пилат. — Интернационализм, братство, равенство проповедовал… Ловко ты подметил, что легче верблюду в игольное ушко пролезть, чем богатому в коммунизм проползти! Молодец! У меня бы мозгов не хватило! Но ты сам понимаешь, прогресс, Митрофан Николаевич, без жертв не бывает. Вся история, понимаешь, на крови замешена. А ты, можно сказать, краеугольный камень. Ежели по совести, ты ведь, Митя, фигурой мирового значения становишься, если через страдания пройдешь. Сам посуди, кто ты сейчас? Рядовой проповедник, таких в Малой Азии как фиников. А на крест взойдешь? На тебя же вся европейская культура равняться будет!

Митрофан Николаевич, он же Иксус, страдальчески сморщился и забегал мелкими шажками по узилищу.

— Да не надо мне первых ролей! — замотал он головой. — Ты же, Федя, знаешь, я наверх никогда не рвался. Меня же в обком приглашали, третьего секретаря давали, а я отказался.

— Ну ты сравнил! — обиделся прокуратор. — Третий, понимаешь, секретарь и фигура мирового значения! Я о чем тебе толкую, может, и обойдется все, попробую тебя спасти, есть у меня кое-что для размена подходящее. А не получится, так что ж… Ладно, Митрофан, — оборвал себя Понтий Пилат и машинально посмотрел на запястье левой руки, понял, что оплошал, и нервно закончил: — Ты отдыхай, Митя, отдыхай, у тебя впереди ещё трудные дни.

Иксус остался один. Беспокойно и тоскливо было у него на душе. Прокуратору легко было пускаться в философские рассуждения, ему шкурой собственной рисковать не приходилось, рисковал в этой ситуации лишь сам Иксус. И не чем-нибудь, жизнью собственной рисковал. Кто же знал, что так обернется? И странное дело, лютой ненавистью сейчас Митрофан Николаевич Пригода почему-то ненавидел своего преподавателя научного атеизма в Высшей партшколе: учил бы хорошо, не вляпался бы бывший первый секретарь Бузулуцкого райкома партии в такую неприглядную историю. Кое-что Митрофану Николаевичу сейчас припоминалось, но воспоминания вызывали лишь гнев и тоску.

Как там было сказано — «и к злодеям причтен»?

в которой Иксус Крест размышляет о превратностях судьбы, а судьба привычно играет человеком

Вот уж истинно — судьба играет человеком! Думал ли когда-нибудь Митрофан Николаевич Пригода, всю активную жизнь проработавший на руководящих постах различного ранга, что конец своей жизни он будет встречать на вонючей соломе в странной и непривычной для партийного руководителя одежде, слушая, как в соседнем узилище половой разбойник Варрава охотно уделяет внимание экзальтированным купеческим женам? И мысль ему эта в голову не приходила! Руководители ранга Митрофана Николаевича жизнь свою заканчивали обычно в кругу семьи и близких, да и помирали они не на кресте, а в уютной постели, и не от жажды, соединенной с голодом и утратой сил, а от инфаркта или инсульта, явившегося следствием какого-нибудь большого совещания, на котором этот руководитель попался на зуб ещё более высокому по рангу начальнику — каждому известно, как у нас могут критиковать более низких по рангу чиновников, требуя от них ещё большей самокритики. Чаще всего начальники критику вышестоящих чинов переживают довольно удачно, но вот неуемная самокритика с трибун обычно приводит к летальному исходу. Главное в жизни руководителя — везение, помноженное на случайность и подхалимаж. Невезучим, а также не склонным к приукрашиванию действительности и деловых качеств начальников в руководителях делать нечего. Разве что в далеком прошлом им могла светить незнакомая звезда удачи.