Рубашку Полина надела на себя, Мирре отдала свою блузку. Лике ничего не оставалось, как надеть футболку, хотя Степа не удивился бы, если бы она назло пошла бы дальше полуобнаженной. Матвей и Степа тоже обменялись одеждой. Матвей в Степиной рубашке утонул, а Степа старался шевелиться аккуратнее, чтобы ненароком не порвать его.

– Теперь, думаю, быстро дойдем до деревни, – бодро заявил Степа, поднимая рюкзак. – Теперь он пропустит.

– Кто – он? – снова вернулась к своему вопросу Мирра.

Степа перевел на нее взгляд и с вызовом заявил:

– Леший.

Матвей

Как бы удивительно ни было, а дорога на самом деле стала легче. Пусть Матвею она была незнакомой, но он чувствовал, что теперь проще идти. Как будто до этого кто-то держал его за шиворот невидимой рукой, и он, как в дурном сне, старался идти быстрее, но еле-еле волочил ноги. Сейчас же тропинка стала ровнее, ноги больше не утопали в густом мху, не цеплялись за стелющиеся кустарники. Степан оглядывался по сторонам увереннее, словно места теперь были ему хорошо знакомы, и в них он не заблудится.

Почему и как это произошло, связана ли с этим смена одежды и леший, Матвей старался не думать. Он вообще запретил себе чему-либо удивляться. Потом, когда все закончится, когда он вернется в большой город, в родную коммунальную квартиру, ляжет с Василием на диван и станет перебирать в памяти все события, тогда и будет удивляться, думать, что ему показалось, что приснилось, а что на самом деле произошло. Сейчас же подобные мысли только помешают. А у него есть цель.

Он сказал Мирре и Полине, что едет, потому что дома все равно нечем заняться, потому что бросила девушка, потому что бабушка давно к этому готовила. И только он знал, что на самом деле причина абсолютно другая. Все это лишь поводы, а причина… причина известна лишь ему. И вовсе это не проблемы на работе, о которых он тоже умолчал.

Девушки заявление о лешем не прокомментировали. Рыжая бестия лишь презрительно фыркнула, Полина и Мирра переглянулись. У Матвея сложилось впечатление, что никто не ставил под сомнение слова Степана ни о нави, ни о лешем. Но и этому он решил не удивляться.

Солнце уже окончательно скрылось за деревьями, по лесу поползли тени, зашевелились в полумраке, но испугаться никто не успел: деревья наконец расступились, и лес выплюнул пятерых путников на окраину деревни. Впереди в окнах горел свет, но на самой опушке было темно и мрачно. Здесь стоял только один дом, окруженный невысоким, но крепким забором, а у калитки уже ждала их сухонькая старушка, не по-летнему закутанная в пуховый платок. Она стояла, облокотившись о толстую палку, но, увидев компанию, выпрямилась и замахала рукой.

Степан ускорил шаг, остальные потянулись следом, хотя даже Матвею рюкзак казался уже непомерно тяжелым, он мог представить, как устали девушки.

– Скорее, скорее, ночь на дворе! – подгоняла старушка.

Та самая баба Глаша, догадался Матвей, о которой постоянно твердил Степан.

– Где вы так долго? – недовольно спросила она, когда они вошли в просторные темные сени.

– Прости, бабушка, леший попутал, – виновато произнес Степан, выглядя при этом до невозможности нелепо. Старушка была метра полтора ростом, а Степан – огромный детина – понурил перед ней голову, будто провинившийся ребенок.

– А почему вас пятеро? – продолжила допрос баба Глаша. – Где еще один?

– Не было. Их только четверо.

Старуха как-то испуганно ойкнула и посмотрела на жавшихся друг к другу путников.

– Ой, беда, беда, – покачала она головой. Скользнула быстрым взглядом по Матвею, но не остановилась на нем, повернулась к девушкам. – Бедные, бедные… – пробормотала она, затем велела всем идти в дом, а сама не только задвинула тяжелый засов, изрезанный какими-то знаками, но и зашептала что-то при этом, водя по щелям между дверью и косяком лучиной с обожженным концом.

В доме было светло и жарко от топящейся печи, на краю которой стоял большой чугунок. От чугунка пахло щами из кислой капусты, и только сейчас Матвей понял, что весь день они ничего не ели, кроме черники. В желудке предательски заурчало.

Все убранство комнаты составляли большой стол на резных ножках и восемь таких же табуреток вокруг. Занавесок на окнах не было, зато ставни закрыты, и Матвей был уверен, что так же, как и дверь, заговорены. Под потолком по периметру стен висели букеты засохших цветов и трав, и к запаху щей примешивался их сладковатый аромат. Дверь в остальную часть дома была заперта. И ни икон, ни картин, ни фотографий, которых так много было в доме его бабушки и ее соседей.

– Ну, садитесь за стол, верно, проголодались. Не замерзли? Чаю горячего согреть?

Баба Глаша, хоть и приглашала их поужинать и в целом проявляла заботу, казалась Матвею угрюмой и резкой. Возможно, он просто не привык к таким старушкам. Его бабушка всегда была женщиной в теле, с большой грудью, пышными бедрами, округлыми щеками и двойным подбородком. Вокруг глаз, сколько он помнил, разбегалась сеточка морщин, а уголки губ были приподняты кверху, будто она собиралась улыбнуться в любую минуту. И смех у нее был таким же: полным, мясистым. Когда она смеялась, тело ее колыхалось, как холодец на блюдечке, и от этого становилось смешно, даже если сначала смеяться не собирался. Бабушкиной заботы было много, она ощущалась как теплое одеяло в морозный день, как чашка горячего чая, разливающаяся теплом по жилам. А сухонькая баба Глаша, напоминающая бабу Ягу из сказки, на привычную бабушку походила мало. Тонкие руки с длинными крючковатыми пальцами выглядывали из узких рукавов черного платья с длинной юбкой, прикрывающей колени, седые волосы прятались под черным платком. И от того ее забота тоже казалась такой же угловатой и сухой, словно ненастоящей, как она сама. Однако отказываться от щей и чая он не стал.

Путники расселись за столом, баба Глаша с глухим стуком поставила перед каждым алюминиевую миску, доверху наполненную жидкими щами с плавающей поверху капустой, напоминающей грязные тряпки.

– Степа, сметану достань! – велела баба Глаша. – Чего расселся?

Степан тут же метнулся в сени и вернулся с пол-литровой банкой сметаны, водрузил ее на стол и первым запустил в нее алюминиевую ложку. Очевидно, приборы с мисками были из одной коллекции.

Ели молча. Щи оказались до невозможности кислыми, однако голод делал свое дело. Матвей видел, как белокурый ангел Полина задержала дыхание перед тем, как попробовать первую ложку, как скривилась язва Анжелика, как долго смотрела в миску невозмутимая Мирра, но ели все. После щей баба Глаша поставила перед ними опять-таки алюминиевые кружки, наполненные крепким чаем. Вот чай не в пример щам вышел отличный. А снабженный сдобными булками, посыпанными сверху расплавленным сахаром, так и вовсе заставил смириться с пресным ужином.

Любые попытки о чем-либо расспросить баба Глаша пресекала виртуознее Степана, велела есть и собираться на ночлег.