Поскольку он не может проходить курс лечения в собственном заведении, это уж было бы чересчур, и потом, здесь слишком грязно, да и жратва отвратительная, его отправляют в клинику с кондиционерами, с мягким, рассеянным светом, хорошенькими санитарками, почти обнаженными под своими полупрозрачными халатиками, в общем, в нормальную клинику. Чтобы отомстить, Нелли закладывает нас Тине, которая, разъярившись из-за той девицы и наших эскапад в городе, в тот же вечер добывает обратный билет и прямо завтра летит в отпуск во Вьетнам. Мы получаем письмо от доктора, который медленно оправляется от болезни в своей мягкой постельке, напичканный, как гуси Сарлата,[40]только не орехами, а нейролептиками. Он обвиняет нас во всем: в краже его компьютера и мятеже в бункере. Он упрекает нас также в провале сеансов групповой психотерапии, в том, что он навсегда потерял свой авторитет у персонала. В заключение он заявляет, что мы изгнаны и внесенные нами средства обратно возвращены не будут. Мы собираем чемоданы. Рейнхарту совершенно не хочется тащиться одному в Париж, во Вьетнам его не пригласили, так что какое-то время он пробудет у Розона, а потом, в конце августа, поедет в Тоскану. Но я-то теперь вполне могу вернуться домой, больше никаких факсов, никакого шантажа, никаких певцов, которых нужно спасать при кораблекрушениях. Мне легко удается получить билет на Руасси в том же самолете, что и Тине. Мест сколько угодно: сегодня тринадцатое, да еще и пятница. Опять приходится побеспокоить Виктора, но это уж в последний раз. Я доставляю своего приятеля — и в путь, следующая остановка Дорваль, переименованная в Трюдо. Я присоединяюсь к Тине, которая корчит мне рожу среди чемоданов и эскалаторов. Самолет подают вовремя, мы усаживаемся бок о бок в салоне бизнес-класса. Журналы и подносы, апельсиновый сок или шампанское. Она выбирает шампанское, я беру апельсиновый сок. Мы пристегиваемся, семьсот сорок седьмой катится по взлетной полосе, я вижу, как удаляются мелькающие огни аэропорта, неоновые буквы складываются в слово М-О-Н-Р-Е-А-Л-Ь и постепенно остаются позади. Наконец мы отрываемся от земли, и я уже было поверил, что больше не вернусь сюда никогда. Вдруг слышится громкий хлопок — это только что взорвался один из реакторов. В самолете паника, все вопят, командир корабля налегает на тормоза, мы останавливаемся в траве на конце взлетной полосы, мы почти докатились до Гаспези. В приступе паранойи я начинаю думать, что это сработало проклятие, наложенное Клоссоном, оккультные силы Центра, колдовство вуду. Наверное, в каком-нибудь подвале Шербрука они проткнули булавкой восковую фигурку Джумбо. Нас волочет какой-то тягач, мы тащимся в обратном направлении по взлетной полосе до самого начала, Ь-Л-А-Е-Р-Н-О-М, мне никогда не удастся выбраться из этой страны.

Нам говорят, что самолет будет готов к завтрашнему дню, что они приволокут новый реактор, прикрепленный к крылу другого крупного носителя. Тина возвращается на такси в город, а я остаюсь в Хилтоне в аэропорту. Я категорически отказываюсь сделать хотя бы шаг в обратном направлении. Окрестности взлетной полосы — это уже начало дороги назад. Стюардессы не могут или просто не успевают вернуться в город, но, поскольку они спали весь вечер, чтобы выдержать шесть с половиной часов полета обратно, они совсем не хотят спать. Когда все пассажиры покинули самолет и разместились в близлежащих гостиницах, они собираются в баре холла Хилтона, где устроился и я со своими орешками. Все они в гражданском, и большинство из них распустили волосы, так что весь бар похож на довоенную рекламу шампуней Роха. Официанты в пурпурного цвета куртках лавируют с подносами. Апельсиновый сок и шампанское предлагаются всем присутствующим в качестве, так сказать, компенсации за задержку. Все они берут себе шампанское, только я по привычке хватаю апельсиновый сок. Через какое-то время, расхрабрившаяся от пьянящих пузырьков углекислого газа, одна из стюардесс доверчиво шепчет мне, что, если бы тормозить начали секундой позже, все бы дружно рухнули в воды Сен-Лоран.[41]Запоздалый ужас. Я начинаю дрожать, представляю, как за моим иллюминатором проплывают рыбы, лох-несское чудовище и наши рыбки crapets-soleil. Она предлагает тост за командира корабля, потом за второго пилота, потом за авиакомпанию, которой достало ума их нанять. Я чокаюсь со всеми своим слишком толстым стаканом. Если бы я выбрал бокал, выглядел бы сейчас не так глупо.

На следующий день самолет опять отрывается от земли, на этот раз окончательно. Когда аппарат вздымается носом вверх, мне кажется, что это я один скрещиваю пальцы, но, украдкой взглянув вокруг, обнаруживаю, что этот жест повторили все пассажиры нашего отсека, за исключением какого-то забавного типа, который просто осенил себя крестом. И тогда я узнаю старого сумасшедшего психиатра из парижского филиала, который продает свои брошюрки за двести тридцать пять долларов. Моя вчерашняя стюардесса, проходя по салону, улыбается, приветствуя меня. Это хороший признак, значит, самолет и вправду отремонтировали. Тина по-прежнему на меня дуется, она попросила, чтобы ее пересадили на другое место. Теперь она сидит на ряд впереди, рядом с приятельницей, которую случайно встретила в аэропорту. Я невольно слышу, как она рассказывает, что видела Рейнхарта вчера на фестивале, он опять стал таскаться по барам, пьет свой пастис. Все, хватит, она опускает руки, она все перепробовала, теперь она его бросает. Я не чувствую вины. Если я ничего не сделал для того, чтобы он прошел курс лечения, я также не сделал ничего, чтобы помешать ему лечиться. Просто я во все это не верил. Напрасная трата времени. Певцы, которые решают посвятить себя сольной карьере, — неисправимые индивидуалисты, они не могут вписаться в группы, во всяком случае, на длительное время. А вся система Центра основана именно на этом, на принципах коллективной работы. Так что для него, как и для меня, вся эта затея была заранее обречена.

Тем не менее я с минуты на минуту жду, когда нам объявят, что существует некая проблема и придется вернуться в точку отправления. Я в состоянии полнейшего истощения, с ужасом прислушиваюсь к малейшему шороху микрофона, вздрагиваю, услышав звонок в кабине пилотов, внимательно наблюдаю за стюардом и стараюсь догадаться по его лицу, нет ли каких неприятных обстоятельств. Через три часа восемнадцать минут после взлета, когда маленький самолетик, смутно обозначенный на мониторе, пролетает наконец над Исландией так называемую точку невозвращения, я с облегчением перевожу дух. Мне удалось покинуть Монреаль, улицу Папино, бункер и доктора Клоссона, неоновые лампы Деррика и разноцветные макаронные изделия без масла и сыра. Стюардесса предлагает меню, есть мясо и рыба, нужно еще выбрать. Всегда нужно выбирать: вульгарные шлюшки или благовоспитанные барышни из хороших семей, специалистки по иглотерапии или владелицы баров. Можно пожелать двух сразу, и это даже будет не слишком непорядочно, не слишком подло. Быть «Роллинг стоунз», не отрицая битлов. Мне осточертело выбирать! Так что в следующий раз, когда пройдет стюардесса, катя свою тележку, я возьму и стакан апельсинового сока, и бокал шампанского, пытаясь, несмотря ни на что, отыскать это хрупкое равновесие, которое таится где-то между хаосом, обозначенным понятием «слишком», и тоской того, что «слишком мало». Ниже вулкана, выше Амальфи. И тем хуже, если меня опять тянет в разные стороны и раздирает, как несчастного дьявола, от светлого пива до «Liebfraumilch», от Сент-Анн до Шербрука, от килевой качки до бортовой. Эти морские термины, немного затасканные и опошленные, можно перевести так же, как «рок-н-ролл», единственное, что белые и черные американцы однажды научились делать вместе, за исключением метисов, разумеется.