— Эй, псы! Чего расшумелись?

— Сытость душит. Перекормил…

— А! Взбесились?

Над стеною ноюще запели стрелы.

— Хоронись!

— Ой, Тэнгре…

— Пропали. Накажут.

— Э! Хуже не будет…

— Беритесь за луки!

— Урусы! Камни хватайте.

— Мы им покажем…

— Что нам тут?

— Здесь беку хорошо.

— Уйдем на Волгу…

— Землю пахать…

Пленным — Карась:

— Скорей под гору! Струг отымем. Морем — на запад, а там уже Русь.

— Поздно! Видишь, заслон у реки,

— Ромеи снятые.

— Разгоним!

— А этих — оставить?

— Сожрут их свои.

— С нами, булгаре!

— Куда?…

Все сотворилось как-то сразу, негаданно — нежданно и без толку. Только б зло сорвать. А зло — большое, и завязалось на стенах побоище. Пастухи друг в друга стрелы мечут, боясь попасть — и попадая, пленные — камни бросают, осаждающих сбивая в ров. И треск. И крик. И кровь.

Бабы бегут, голосят. Тянут мужчин прочь от стен. Хазарин машет бунчуком. И вдруг и там, за рвом, булгары разделились, разодрались. Видно, старые счеты взялись сводить. Не поймешь со стороны, кто с кем: все вроде одинаково оборваны. Но, видно, издавна разлад между ними.

От доброй жизни своих не станут резать.

— Скорей! — Высокий светлый человек рванул скрипучую дверь. Кубрат с Русланом кинулись в лачугу. Десятков пять или шесть таких убогих, низких, крытых камышом белокаменных хижин, с рогами черных, накрест связанных кривых стропил, стадом устало прилегших, белых, с бурыми спинами, коров рассыпалось по голому откосу. Ромейский поселок.

Жилье, где спрятались Кубрат с Русланом, зарылось в землю на отшибе, в кустах прибрежных, и владел им, видно, не ромей.

— Гот, — шепнул, задыхаясь, Кубрат, когда хозяин, отвернув подстилку на полу — камышовую, грубую, показал им узкую яму: лезьте быстрее — и, втиснув их в дыру сырую, проворно опустил подстилку, что-то кинул сверху на нее.

— Не донесет?

— Спасет. Он свой.

— Тихо! Идут, — сказал по-булгарски гот сквозь камыш. — Не шевелись.

Кусты трещат. Резкий голос Уйгуна:

— Эй, Гейзерих! Не видел беглых?

— Не встречал.

— Куда девались?

— Может, на буграх…

— Объедем. И ты не зевай. Заметишь — зови на помощь.

— Их сколько?

— Двое. Кубрат, урус.

— Сам свяжу.

— Не осилишь. Большой урус, ошалелый.

— Может, и мне — вместе с вами? Я мигом. Только в лачугу зайду, копье прихвачу.

— Не надо. Здесь побудь. Поглядывай.

Уехали. Гот:

— Сидите, молчите. Я все же пойду, покручусь среди них. Чтоб отвлечь.

Тесно. Душно. Страшно.

— Не выдаст, а? Или… лучше, пока его нет, через речку — да в камыши?

— Пропадешь в камышах. Сырость. Звери да змеи. Пожалуй, не выдаст. Рыбу ловили вдвоем. Уху из одного котла хлебали. Ты молчи. Потерпи до ночи.

— А ночью?

— Не знаю.

— Коней украдем, поскачем на Русь.

— Ладно. Посмотрим.

— Осилили, черти. Тех, которых схватили, убьют?

— Нет, наверно. Хазарин не даст. Скорей, своих бунтарей — в Корсунь, твоих земляков — в Самандар.

— А где Самандар? Далеко?

— О! Зело далеко. Степи. Горы. Много дней пути. Три раза столько, как от Днепра до Таны.

— Не дай господь угодить.

— Да. Оттуда на Русь уже не попадешь…

Затихли. Сон не сон, дремота не дремота. Отупение.

Дважды, туда и обратно, мимо лачуги проехали с криками конники. Пусть орут. Перестанут. Кто-то украдкой проник в жилье. Шарит, шуршит, наступая Руслану сквозь камышовую толщу на затылок, сгорбленную спину. Сплюнул. Выругался шепотом. Чуть скрипнул дверью.

Он представился смерду красноглазым, лохматым, крючконосым, с длинными клыками, торчащими вниз из углов искривленного рта. И кони, топот которых давно умолк, казались почему-то шестиногими. Степь вздымалась стеной, как гора…

Человек — на воле человек. Ушам, глазам и мозгу нужен открытый простор. Без него, в узкой дыре, накрытой страхом, человек сам становится лохматым, шестиногим и клыкастым.

…Ушел? Или стоит, сторожит?

Руслан устал бояться. Он в тихом бешенстве заскрежетал зубами. Топчут тут всякие голову. Хватит. Теперь он знал, что сильный и может бить. Он хочет бить. Он будет бить, убивать.

— Выйдем, — сказал он Кубрату.

— Давай. Надоело в яме сидеть.

Тростниковая решетка подстилки с треском распалась. В лачуге темно. Зато снаружи, сквозь раскрытую шаткую дверь, зовуще сверкают синие звезды. От порога ведет через черную воду к вольным чащам зыбкий мост из лунного света.

— Тихо! Идут.

Укрылись за углом.

Кто-то длинный заглянул в лачугу.

— Эй, Кубрат…

— Ты, Гейзерих? — шепнул старик у него за спиной

— Тьфу! Напугал. Был кто-нибудь?

— Был. Обшарил хижину. Ушел.

— А! Лезьте в лодку Скорей.

На том берегу, в черных камышах, внезапно взметнулся к зубчатым звездам раздирающе острый визг. Ударившись о них, изорванный, упал назад, в сырую пойму, клочьями хрипа и хлюпания. Руслан — оторопело:

— Это кто?

— Эбер. — Гот уперся жердью в мокрый берег. — Ну, как по-вашему… вепрь. Попал в чьи-то зубы…

— Куда плывем? — спросил Руслан у Гейзериха, когда, оставив холм позади, гот перегнал лодку к левому, в зарослях, берегу и медленно двинул ее, тыча в дно длинным шестом, против течения.

— К братьям.

— В степь с Кубратом хотели.

— Нельзя. Дозоры повсюду. Сразу попадетесь. — Помолчав, сказал с угрюмым одобрением: — Насолили беку. Хорошо.

Руслан не стал его донимать: что за братья, откуда они. Он уже верил готу.

— По-нашему, слышу, бойко говоришь, Ты, наверно, из бедных?

— Вроде. А что?

— Я приметил: кто бедный, других понимает. Вот, к примеру, Кубрат. И ты, Гейзерих. Почему это, а?

— Худо жить. Идешь к соседу. Русс. Ромей. Булгарин. Все равно. Лишь бы помог. Поневоле начнешь понимать. Богачу зачем чужих разуметь? Он сыт от своих, их привык разуметь. А для прочих у него доступная всякому речь: стрела свистящая, звенящий меч.