– Это еще что за новости? – спросил меня Лизарди. – Что мы будем там делать?

– Вкалывать, как рабочий скот. Тюремные власти сдают рабочую силу в аренду подрядчику, который занимается починкой дорог.

– И что, часто мы будем этим заниматься?

Я пожал плечами.

– Меня назначили в первый раз.

– Но я креол! Это неслыханно. Я поговорю со смотрителем тюрьмы.

– Валяй. Чем чаще ты будешь напоминать о себе, тем быстрее тебя отправят на виселицу. И обязательно вздернут тебя, этакого чистокровного белого, на чистой белой веревке. Надеюсь, это послужит тебе утешением.

Стражник сковал мои лодыжки двухфутовыми ножными кандалами, после чего такие же оковы надели и на Лизарди. Остальные заключенные подобной чести не удостоились: задержанные за пьянство или драки, они все равно не удрали бы дальше ближайшей пулькерии.

Построив в колонну, нас вывели из сумрака темницы на слепящий солнечный свет, и я наконец смог полной грудью вдохнуть воздух, чистый и свежий, а не отравленный зловонными миазмами тюремной камеры.

Правда, здесь, на залитой ярким солнечным светом улице, особенно остро ощущалось, насколько я грязен. ¡Аy de mí! Как же от меня, должно быть, воняет. Улицы выглядели незнакомыми, хотя я раньше ходил по ним сотни раз. Теперь я видел все по-другому, подмечая детали, на которые раньше не обращал внимания: цвета стали ярче, грани резче, люди казались более живыми, деятельными и энергичными.

В прошлом я всегда был таким напыщенным эгоистом и настолько гордился своим исключительным положением в жизни (я в прямом и переносном смысле слова почти всегда возвышался над толпой, гарцуя на великолепном скакуне), что не считал нужным изучать мир, существовавший вокруг меня, и уж тем более подо мною. Теперь люди тоже старались убраться с моей дороги, однако вовсе не потому, что боялись моего хлыста или конских копыт; встречные шарахались от одного только нашего вида, я уж не говорю про исходившую от нас вонь. Интересно, вот эти прохожие, слыхали они уже лживую историю о вымышленных преступлениях Хуана де Завала?

Признаюсь, я никогда не испытывал уважения к простолюдинам, даже к почтенным лавочникам или чиновникам, и теперь они вдоволь посмеются, когда придут полюбоваться на казнь высокомерного аристократа. Глазеть на то, как вешают преступников, – это любимая забава черни, и всякий сброд будет драться за места в первых рядах, чтобы получше видеть, как петля сдавит мою гортань и сломает шейные позвонки.

Нас вывели на дорогу, которая вела к paseo. Недавний ливень, сопровождавшийся настоящим ураганом, размыл ее, и нам предстояло заново замостить тракт булыжником. Эх, сколько раз в былые времена прогуливался я по этой дороге, сколько раз скакал по ней на Урагане, приветствуя встречных сеньорит.

Теперь я тащился по ней, грязный, вонючий, босой и в кандалах, которые к тому времени, когда мы добрались до улицы, уже до крови натерли мне ноги. Я пытался отогнать боль воспоминаниями о тех временах, когда гарцевал здесь на могучем вороном жеребце, наводя страх на слуг и восхищая сеньорит: они кокетливо хихикали и прятались за китайскими шелковыми веерами, услышав мои посулы во имя их красоты убивать англичан и драконов.

К действительности меня вернул грубый оклик подрядчика, который, указав на нагруженные камнями телеги, зычно возгласил:

– Эй вы, черти! Я заплатил вашим тюремщикам за то, чтобы вы работали, и работать вы у меня, уж будьте уверены, еще как будете. Отлынивать я никому не позволю. Кто попробует, для начала отведает моего сапога, а станет упрямиться, так и кнута. За дело!

Переложив камни с телег в мешки, мы потащили их в самый конец перегороженной улицы, на участок, который следовало замостить. Работа заключалась в том, чтобы рыть в земле небольшие ямы и вставлять в них камни. Очень скоро у меня на ногах живого места не осталось. Лизарди работал в сапогах, так что ему было полегче, однако руки его быстро покрылись волдырями и кровоточили не меньше, чем мои ступни.

– Руки, державшие перо истины, обагрились кровью неволи, – промолвил он, морщась от боли.

– Прибереги это для своих памфлетов, – пробормотал я. Пока мы работали, мимо проехало немало богатых сеньорит в каретах и молодых кабальеро верхом на лошадях. Я узнал многих из них, но никто, хвала Господу, не признал Хуана де Завала в грязном, вонючем узнике, с ободранными руками и кровоточащими ступнями, едва держащемся на ногах от боли и усталости. Никто, хотя при виде первого из своих знакомых я буквально застыл на месте, окаменев от ужаса и позора.

Глядя на всех этих изысканно одетых кабальеро, восседавших на красивых холеных скакунах, я завидовал уже даже не им, а их коням, поскольку... И тут десятник пнул меня в ногу с такой силой, что моментально хлынула кровь.

– Давай работай, свинья!

Пришлось вернуться к работе, хотя ко всем моим ссадинам и волдырям теперь добавилась еще и кровоточащая рана от грубого сапога. А ведь попробовал бы этот негодяй тронуть меня всего лишь пару недель назад... Да что там говорить, то была совсем другая жизнь, другой мир.

Я вспомнил, как однажды ночью, это было давным-давно, когда я ночевал под звездами в компании vaqueros со своей гасиенды, один из пастухов описывал мне ад ацтеков. В их загробном мире (он называется Миктлан, или Темная Обитель) люди проходят через множество испытаний: переплывают бурные реки, оказываются среди ядовитых змей, сражаются со злобными чудовищами, с ягуарами из джунглей, и прочее в том же духе. И вот теперь я невольно призадумался: не произошло ли ненароком какое-то смешение того и этого света и не ввергли ли меня ацтекские боги еще на земле в свой индейский ад? Умершему надлежит преодолеть девять преисподних Миктлана, объяснял мне vaquero, и, лишь пройдя множество мучительных испытаний, он сможет обрести наконец вечный покой. Но не воспарить на Небеса, как у христиан, а лишь окончательно избавиться от страданий, обратившись в ничто.

Может быть, мне на роду написано страдать, и капризная Фортуна захотела еще при жизни испытать мою стойкость чередой ужасных несчастий, с тем чтобы в конце концов я, подобно ацтеку, попал не в райские сады, а в небытие вечной ночи.

Когда я, надрываясь, тащил к рабочей площадке очередную порцию камней, мое внимание привлекла великолепная карета. При виде ее я застыл как вкопанный, ибо знал, что в этом лучшем в городе экипаже ездит самая красивая девушка на свете.

– Изабелла! – И, выкрикивая ее имя, я побежал... нет, вернее, заковылял в кандалах навстречу своей возлюбленной.

Изабелла слегка привстала, растерянно уставившись на дорогу, а затем упала обратно на сиденье; кучер стеганул лошадь, и экипаж запрыгал по булыжной мостовой.

Увернувшись от лошадей и колес, я ухитрился схватиться за дверцу экипажа, в тщетной попытке помешать карете уехать.

– Изабелла, это я!

Она в ужасе вскрикнула и ударила меня зонтиком. Кабальеро, следовавший за каретой, направил на меня коня, и при виде грозного всадника я счел за благо отпустить дверцу. Мне даже удалось не угодить под копыта, но, разумеется, в кандалах нечего было и пробовать убежать: всадник легко настиг меня и от души огрел по макушке рукояткой хлыста. Я споткнулся, упал и так сильно ударился о землю, что едва не потерял сознание. И хотя подбежавший стражник видел, что голова моя и так разбита, однако это не помешало ему отходить меня еще и прикладом мушкета. Побои я перенес стоически, понимая, что любая попытка сопротивления лишь усугубит наказание. Впрочем, стражник, наверное, искалечил бы меня, не вмешайся подрядчик: