Когда у малыша болели ушки.

К головке прижимались кулачки

Но он не плакал, плачут, чтоб жалели,

Лишь взгляд его от боли и тоски,

Кого-то звал, чрез прутья колыбели.

Он бы хотел, кого то полюбить,

Узнать хотя бы, что это за чувство,

Но с той минуты, как он начал жить,

Сменялось нянечек не долгое дежурство.

Они бежали к детям и мужьям,

И берегли любовь свою, для дома.

Малыш ещё смотрел по сторонам,

Пытаясь угадать, может знакомо…

Ему вот это или то лицо,

Может запомнить лучше, привязаться,

И полюбить, без разницы, за что,

Да просто, человеком, чтоб остаться.

Ведь человек рождён, чтобы любить,

А если не научишься с пелёнок,

То организм причин не видит жить

Сколько таких, и взглядов их бездонных.

А перед ним, мелькал всё персонал,

Кормили, мыли, памперсы меняли,

А кто-то даже тихо обнимал,

Но эти руки снова пропадали.

Постой, не проходи, взгляни в окно,

Ты вечерами свою гладишь кошку,

Ты к ней привязан, даже любишь, но,

Подумай, может, дашь дитю немножко…

Своей любви, тепла, ведь не война,

Хотя тогда сирот соседи слёзно,

Но в дом пускали, значит в нас вина,

Подумай, может быть ещё не поздно…

Татьяна Нустрова

Кармина

Мне редко когда снятся сны. Эти причудливые образы, созданные нашим подсознанием, часто тесно переплетаются с реальностью — с тем, что уже произошло, или с возможным будущим, которого мы в глубине души ждём или боимся. И чаще всего эти смутные видения нельзя определённо отнести к плохим или хорошим, так же, как нельзя поделить жизнь только на чёрное и белое. Кошмарами мы называем те сны, которые не столько наводят на нас страх, сколько боль и беспокойство.

Эта боль давно стала моим худшим врагом. В реальности я могу быть циничной, скрываться за тысячью масок, которые уже стали моим вторым «я». Но от себя не убежать… эта боль — неизменная, не оставлявшая меня с рождения — очевидно, самая яркая часть настоящей меня, вернее, того, что осталось от меня.

«…Вечер. Всё вокруг кружится в безумном вихре, и я, наконец, начинаю забывать, где и с кем я нахожусь, лишь изредка с удивлением замечая, что сквозь пьяный гогот и ржач слышится мой собственный хриплый голос и надрывный смех. Чужой и пустой, как те бутылки, что беспорядочно валяются рядом. По венам будто течёт огонь вместо крови, алкоголь кружит голову и даже будто делает ярче серый паскудный мир, создавая иллюзию жизни, покоя, и будто ты кому-то здесь нужен — насквозь лживую, как отражение в кривом и треснувшем зеркале. Сознание теплится где-то далеко, я не слышу собственных слов, не чувствую тела… только в таком состоянии я на короткий миг могу забыть об осознании собственной никчёмности, бесполезности своей жизни, о жалости к себе и боли, что изгрызла меня изнутри.

В следующий миг вижу почему-то асфальт и лужу перед лицом — видно, упала, и даже не почувствовала. Мимо проходит какая-то женщина, под руку с какой-то аккуратной девчонкой, на пару лет младше меня, и та смотрит с таким брезгливым презрением, будто я сама — такая же грязь, как та, в которую упала по пьяни, и душа привычно наполняется до краёв смертельным ядом. Хочется крикнуть вслед что-то такое, чтобы ей, такой счастливой в своём неведении, тоже было больно, хоть чуть-чуть, хоть на сотую долю так же, как нам — детям, которые никому, кроме себя, не нужны.

Эта боль, этот яд никогда не оставят меня… никогда…»

— Госпожа, — сквозь сон я почувствовала, что меня кто-то легонько трясёт за плечо, — Госпожа, не упрямьтесь, просыпайтесь!

Меня развернули, как куклу, заставив поморщиться от ударившего в глаза солнечного луча. Не хочу просыпаться. Ничего не хочу, кроме как остаться одной, прореветься, чего не позволяла себе даже в детстве, и найти, наконец, хотя бы жалкое подобие покоя.

— Госпожа, вы что, плакали?! — Заохала и запричитала экономка, с неожиданной силой потянув за руку вверх, — Стряслось что-то? Неужто вы из-за скорой свадьбы? Не стоит, не стоит, госпожа. Ваш жених прbбывает сегодня, вы должны быть красивой, как никогда. А будете плакать — глаза опухнут и покраснеют.

Едва сдержалась, чтобы не выругаться вслух. Даже не представляю, какое невероятное облегчение я бы испытала, если бы в один прекрасный день могла бы послать всех этих людей, что считают меня глупой куклой, в продолжительные, детально прописанные экскурсии по всем задним точкам и половым органам, не боясь неприятных для себя последствий. Будем держать кулачки, чтобы однажды у меня представилась такая возможность. Это был бы просто праздник жизни.

— Я больше не буду, — по-детски пообещала я, глупо улыбнувшись.

Вот зря я это сказала. Говорили же: не зарекайся, хуже будет! Уже через полчаса мучения, в которое они превратили прихорашивания, мне хотелось уже не рыдать, а выть волком от безысходности. Чего только не проделывали с моим несчастным телом! Четыре часа мы провели только в ванной — отмывая, натирая, потом вообще посадив в грязевую ванну, и снова отмывая… Задействовали буквально всё: репейное масло для волос, глину для лица и тела, молоко, яйца (тут закралось справедливое подозрение, что из меня хотят сделать омлет), настойки мяты, отвары ромашки, лимонный сок, и прочее, и прочее… Выползала я из ванной буквально на руках у служанок, как полудохлый, но отполированный (слабое утешение перед смертью) червяк. Но, как выяснилось, это были только цветочки, и над моим уже полутрупом продолжили издеваться самозабвенно, со знанием дела и одинаковыми садистскими улыбочками, от паники при виде которых ничуть не спасал ни опыт общения с самыми странными личностями, ни просмотры ужастиков. Но ничто — повторяю, ничто! — не смогло затмить то, что мне принесли. Апофеозом этого адского дня стало платье… с железным каркасом килограммов в тридцать под юбкой, для объёма.

Едва в комнату внесли это «чудо из чудес», меня обуял дикий ужас, и я наконец-то в полной мере осознала, в каких именно ситуациях действительно приходит он — тот самый белый, пушистый и хищный северный зверёк.

— Не-ет, — не выдержав произвола, с отчаянием высказалась я, — Только не говорите, что мне придётся это надеть.

— Вам придётся это надеть, — жестоко убили во мне последние надежды.

— Ну зачем? — Мне всё-таки было интересно, чем же руководствуются хозяйствующие тут куриные мозги (это я отнюдь не про экономку и служанок — они, видимо, просто выполняют приказы), — Зачем одевать каркас, если ваш недоразвитый мирок всё-таки уже додумался-таки до кринолинов?!