— Спасибо, Саш! — с чувством поблагодарила Катя. — Я понимаю, что ты права не имеешь эти материалы запрашивать, а потом еще и мне передавать… — начала расшаркиваться она, но Бухин не дал ей зайти слишком далеко, поэтому она бодро закончила: — Ну, я сама зайду, конечно. А Сорокиной на горизонте нет? — осторожно поинтересовалась та, что занималась частным расследованием.

— Так она утром являлась. Вместе со своими наполеоновскими планами. Шороху навела, наорала на меня — ну, все как водится…

— Прости. — Катя действительно чувствовала себя виноватой. — Ты меня с этими запросами ну просто очень выручишь…

— Ничего! — Бухин, будучи по натуре сангвиником, легко воспринимал любые трудности. — Ты же Сорокину знаешь. Она своего добьется по-любому!

* * *

— Ты же знаешь, я все равно добьюсь своего! — сказал голос в трубке, и Жанна едва ее не выронила. — Ты взяла чужое! Пришло время вернуть!

— Что… чего ты хочешь?

У нее дрожал голос, дрожали руки… Она едва устояла на ногах и вся тряслась, как от страшного озноба, и голосу, похоже, это понравилось. Он говорил и говорил — безжалостно, с холодной, злой иронией, — но от страшного волнения и ужаса она едва слышала и разбирала слова. Сердце, казалось, колотилось везде: не только внутри, но и снаружи. Оно бухало молотом в ушах, отплясывало бешеный канкан в груди, заставляло пульсировать все до последней жилочки…

Наконец Жанна взяла себя в руки.

— У меня есть деньги, — сказала она. — Я дам тебе денег! Возьми деньги и убирайся… как в прошлый раз!

В трубке засмеялись. Смех был долгим и искренним. Наконец голос сказал:

— Мне не нужны твои деньги, глупышка. Потому что в этот раз я хочу все!

* * *

«Я хочу все — и я не хочу ничего… — с тоской думала Катя, на автопилоте продвигаясь привычным маршрутом к родной проходной, где Бухин должен был передать ей нужные распечатки. — Вот такой парадокс! Ну что, что мне, в конце концов, надо?! Плохо мне у них, что ли?.. Нет. Не плохо. Но…»

Да, плохо ей определенно не было. Кроме прочих предоставленных удобств, даже готовить было не нужно — этим занимались хозяева. Покупки находились под контролем педантичной Лидии Эммануиловны. За порядком в их комнате следил Тим. Он же ездил каждый день приглядывать за ремонтом, который внезапно разросся так, что Тим как-то даже притих и иногда исподтишка бросал на жену ужасно виноватые взгляды. Ей было жалко Тима, но жалко и себя: Катя-Катенька-не-пришей-кобыле-хвост… Не готовит, не убирает, живет на всем готовом и еще козью морду строит! Не нравится, видишь ли, ей такое положение вещей! Когда на всем готовом и к тому же при любящем муже! Да, сейчас Катя скорее чувствовала себя больше виноватой, чем недовольной: все-таки совесть у нее, мадам Скрипковской-Тодрия, имелась.

— И они бросили свой дом на произвол судьбы, и вторглись на чужую территорию без объявления войны!.. — пробормотала она вслух, адресуясь неизвестно кому: то ли себе с Тимом, то ли Лидии Эммануиловне, которая была совершенно непричастна к сложившейся ситуации — просто Катя никак не хотела это признать, — а может, это относилось к тем, кто сейчас у нее дома что-то там ломал и переделывал?

Она выбросила докуренную почти до конца сигарету в урну и тут же прикурила новую. Потому что организм, видимо, требовал ударной дозы никотина — в оккупированной ими с Тимом родительской квартире курить было строго запрещено. И даже на лестничной площадке не поощрялось. На балконе тем более. Тем паче балкона как такового и не было — в их с Тимом спальне наличествовала огромная застекленная лоджия: плетеные кресла и стеклянный столик оттуда вынесли, и теперь она вся, от пола до потолка, была завалена коробками с их вещами. Склад первой необходимости, как говорил Тим.

— Ну шо ты смалыш, як отой паровоз! — с осуждением сказал Приходченко, опустив стекло и подъехав почти вплотную. — Навить я отак не курю!

— И вам здравствуйте, Павел Петрович! — ответила она.

— Та драсьте… ты чого, на роботу йдэш?

— Так… повидать кое-кого надо. Я сейчас в отпуске.

— Як в отпуске, то гуляй, а вона на роботу прэться! — покачал головой Приходченко, питавший к Кате что-то типа отеческих чувств. — Туды тильки прыйды — одразу тоби хомут на шию, и вэзы! Тай ще паганяють! Сидай краще, я тэбэ додому одвэзу! Мэни якраз по дорози!

— Нету у меня больше дома, Пал Петрович… — не подумав о последствиях, брякнула Катя.

— Цэ як? — озадачился сердечный водитель. — Дэ ж твоя хата подилася?

— Ремонт! — кратко ответствовала она и при этом слове снова машинально потянулась к пачке. Приходченко осуждающе крякнул, и Катя поспешила засунуть сигареты обратно в карман.

— Ну… рэмонт! Рэмонт — воно такэ… Як кажуть, легко початы и нэможлыво скинчиты! В мэнэ у самого вялотекущий рэмонт вже десять год! То грошей нэма, то не сезон, а то нэма настроения! Сидай трошкы отут зи мною посыдь, все ж теплише, чим на вулыци!

В машине действительно было куда теплее, чем на ноябрьском ветродуе. Катя уселась на предложенное место и вздохнула. Настроения в связи с ремонтом и всеми вытекающими отсюда последствиями у нее, если честно, не было никакого.

— И дэ ты тэпэр живэш? — поинтересовался Приходченко, любивший владеть всей доступной информацией.

— У мужа. В смысле, с его родителями, — поправилась она.

— Угу! — одним кратким словом резюмировал шофер Управления все, что Катя могла сказать дальше. А сказать ей явно было что. Но не с Приходченко же обсуждать то, что жить со свекром и свекровью ей не нравится. И что она, Катя, чувствует себя в стерильной, вылизанной до блеска квартире Тимовых родителей чужой… Будто прокравшейся обманом в неродной улей пчелой… или шпионом на грани провала… короче, как-то так. В первую же ночь в комнате Тима она наотрез отказалась заниматься с мужем любовью.

— Ты с ума сошел! — прошипела она. — Твои родители за стеной!

— Ну и что? — удивился он. — Ты моя жена… и я тебя хочу, в конце концов!

— Нет! — отрезала она. — Я… я не могу! Я не готова к этому… здесь.

Еще она не была готова выходить утром в халате и поэтому надевала на себя все, что полагалось, включая свитер, а потом в ванной все это приходилось снимать, чтобы принять душ. А потом снова надевать… не вытершись как следует и в страшной спешке, потому что под дверью, как правило, уже томилась и покашливала Лидия Эммануиловна, также желавшая водных процедур. Когда же Катя появлялась на кухне, кто-нибудь непременно говорил: «Нет, Катенька, не нужно… я сама (сам, мы сами) приготовим (сварим, зажарим, стушим, запечем, намажем, натрем, откроем, поставим чайник, нужное подчеркнуть, причем самой жирной чертой и лучше под линейку)». Она чувствовала себя маленьким ребенком, путающимся без толку под ногами у спешащих, но очень воспитанных взрослых — взрослых, которым очень хочется на ребенка наорать, но принципы не позволяют! Да, и еще она была как приживалка, бедная родственница из провинции, явившаяся со своим фибровым чемоданом и веснушками поступать на театральный факультет! Возможно, ей все это только казалось, но… Она уговаривала себя, однако все равно нервничала, ощущая себя незваной, нелепой, неуклюжей… В первый же вечер, неловко повернувшись, она смахнула со стола любимую чашку свекрови. И хотя ее уверяли, что все в порядке и что посуда бьется к счастью, Катя была как раз глубоко несчастна. Ей бы сейчас действительно на работу, на настоящую работу, а не расследовать самодеятельно это незнамо что, но… Сорокина добилась, чтобы ее отстранили еще на одну неделю! У нее, видите ли, «…операция на мази, самый ответственный момент, а тут вылезет ваша замечательная Скрипковская, и опять все коту под хвост!» Катя, явившаяся не вовремя — и сюда не вовремя! — стояла под лысенковским кабинетом и все слышала. Лучше бы она не слышала… или не приходила. Или двери бы у них в Управлении поставили звуконепроницаемые, что ли! Впрочем, у Ритки Сорокиной такой голос, что ее через любые двери услышишь.