— Так вот, Алексей Иваныч, у покойного Николая, оказывается, был роман с мадемуазель. Началось это, когда ему было лет пятнадцать — мальчишка совсем! Хотя, как сказать, — Шидловский хитро искоса взглянул на Шумилова, — у молодых людей такое иногда случается: влюбятся в женщину старше себя, и ну страдать… Помню, и со мной было — семнадцатилетним приехал к батюшке в деревню на каникулы, а там — молодая жена соседа-помещика, красивее женщины не видел… Да… Смешно это было, что и говорить! — Он смущенно крякнул и принялся сосредоточенно жевать. — Ну, так вот, одно дело — платоническое, так сказать, чувство, и совсем другое — плотская связь, как в случае с Прознанским.

— Петр Спешнев тоже говорил о связи с гувернанткой, но со слов самого Николая.

— А тут не просто разговоры, тут свидетель, который сам видел!

— Свидетель? — переспросил Шумилов.

— Именно! Сам полковник! — с торжеством в голосе отчеканил помощник окружного прокурора. — Как-то раз, почти два года назад, он застал парочку за непристойным занятием: мадемуазель удовлетворяла мальчишку… рукой. Ну, вы понимаете, что должен был подумать отец… Непростительное поведение для зрелой опытной женщины, употребившей во зло доверие семьи. Развращение неопытного юного сердца, которое только входит в мир, так сказать… во взрослый мир искусительных соблазнов… нестойкий и неискушенный юноша… — Шидловский попытался выстроить зажигательную фразу, полную разоблачительного огня, но явно не смог найти нужных слов. Вместо разящей тирады он склеил несколько тягучих неуклюжих комков, которые невозможно было распутать по словечку, а следовало разрубить одним махом.

— И что же полковник? Какие меры он предпринял? — довольно бесцеремонно остановил это словоблудие Шумилов.

— Ну… мальчики очень ранимы в этом возрасте, — помощник окружного прокурора прикончил мясо в своей тарелке и удовлетворенно откинулся на спинку стула. — Поэтому отец не рискнул вести с сыном наставительные разговоры на столь щекотливую тему. Но в то же время полковник был очень озабочен тем, что у Николая разовьется склонность к онанизму. Он и так и сяк думал, что надлежит предпринять в сложившейся ситуации и нашел другой способ воздействовать на сына: положил на видное место книгу какого-то немецкого медицинского светилы, который много изучал это явление и описал все его пагубное воздействие на неокрепший юный организм.

Официант скользил вокруг незаметно и ловко. Последовала перемена блюд, и вместо опустошенных тарелок, как бы сам собой появился десерт — дыня в шоколадной глазури. Алексей Иванович был не особенно избалован изысками кулинарии, ягоды и фрукты ел по обыкновению летом, когда приезжал к отцу в деревню. И теперь, в апреле, в только отогревающемся от зимней стужи Петербурге эта дыня показалась ему далеким приветом, неожиданно напомнившим знойное летнее небо, и запах трав, и сочные ароматные дыни на отцовской бахче.

От выпитого коньяка лицо Вадима Даниловича чуть порозовело, черты помягчели, глаза подернулись влажным блеском. Ничто не мешало неспешному течению беседы.

— Так вот, друг мой. Ты понимаешь, что получается? Ведь это ж в корне все меняет! Тут же вырисовывается убийство из ревности! Представь, страсть, мучения зрелой женщины, которая была отвергнута, уязвленное самолюбие, «я отдала ему все, а он предпочел мне другую»… И вот тогда она прибегает к морфию, который дает молодому человеку вместо лекарства. — Лицо помощника окружного прокурора выражало высшую степень воодушевления и азарта. — Тогда и история с папиросами получает логическое объяснение!

— Но ведь тогда пострадала сама Жюжеван! Причем, наперед невозможно было знать, сколь быстро и сильно подействует на женский организм морфий, разогретый горячим папиросным дымом, — заметил Шумилов.

— Откуда мы это знаем? Вот именно — со слов самой Жюжеван! Ну, посуди, это же очевидно! Она готовила папиросы для Николая, крутила бумажные гильзы и набивала их табаком. Ей бы вообще не пришлось курить эти папиросы, если бы Николай не обратил внимание на их странный вкус. Момент для спора был неподходящий — у Николая в гостях были приятели, поэтому Жюжеван быстро схватила папиросу, возможно, полагаясь на то, что все окончится благополучно. Да, ей сделалось дурно, но она была уверена, что ее спасут, ведь рядом были люди. В этом деле большую роль играет то, сколь быстро будет оказана помощь. А вот если бы, скажем, Николай Прознанский выкурил парочку папирос, на ночь глядя? Представляешь, утром бы нашли… Никаких следов, умер во сне. Почему — не ясно… Вот она и выхватила тогда у него папиросу и изобразила, как ей дурно. Единственный ее просчет в том, что полковник — человек в высшей степени внимательный. Благодаря его вмешательству было выявлено, что папиросы отравлены.

— Но ведь она сама мне рассказала об этой истории, — в голосе Алексея Ивановича сквозило недоумение.

— Алексей Иванович, вы еще так молоды и зелены, уж простите за откровенность. А что же ей еще оставалось делать?! — Шидловский наклонился над столом. Глаза цвета испитого чая смотрели жестко, он был полон непреклонной убежденности в своей правоте. — Она же поняла, что еще день, два, три, и мы все равно узнаем об этом инциденте. Вор громче всех будет кричать «держите вора!» Наша француженка благоразумно решила, что лучше самой пораньше об этом рассказать, да в выгодном для себя свете представить.

— Вадим Данилыч, а как же тогда анонимка? Как это стыкуется с убийством из-за ревности?

— Ну, во-первых, мы пока не будем сбрасывать со счетов и версию о существовании радикальной группы. До тех пор, пока полностью не убедимся, что никаких подозрительных контактов у Николая не было. А для этого, как минимум, надо опросить всех приятелей Прознанского. Во-вторых, надо будет провести сличение почерков приятелей Николая, а также Мариэтты Жюжеван с почерком автора анонимки. Правда, тут есть одна загвоздка. — Он задумчиво затеребил в пухлых белых пальцах салфетку. — Давайте признаемся, что наука это темная! Однако, попробовать не мешает. Иногда опытный графолог может назвать не только гимназию, которую закончил автор, но даже и год окончания. Но я не удивлюсь, если вдруг окажется, что анонимка, попавшая в канцелярию градоначальника, вышла из-под пера Жюжеван. Чем она руководствовалась при ее написании я, конечно, пока объяснить не могу; я не Господь Бог и души человеческие как открытые книги не читаю.

Шумилов раздумывал над словами начальника, и чем больше он думал, тем больший протест они в нем вызывали.

— Все это представляется мне очень странным, — пробормотал он.

— Что именно?

— Вся эта история про удовлетворение рукой, про книжку немецкого медика… Робеющий господин полковник, не находящий слов для объяснения с сыном, и подбрасывающий ему книжку. Либо это выдумка, либо в этой истории очень много недосказанного. Еще римляне сформулировали один из принципов уголовного права: testis idoneus pater filio (отец — неподходящий свидетель в деле сына)…

— …aut filius patri non est (а сын — в деле отца)… — закончил мысль Шидловский. — Это все, конечно, так. Но нет никаких оснований отмахиваться от заявления полковника. Нам нужны независимые свидетельства, а для этого надо допросить прислугу в доме Прознанских. Если связь была, прислуга наверняка в курсе.