– С клеветой, – повторяет он. – Тебя оклеветали?

– Ты поверил лживой банщице. Прогнал меня. Все поверили, даже ты. Но я вернулся, Кохэку. Новое тело, новое имя. Новая судьба. Я пришел к тебе в театр, боялся признаться…

– Я не узнал тебя. Я чуть не убил тебя.

– Не плачь, мой янтарь.

– Имори…

– Вор! Мерзавец!

Дикий, заполошный визг едва не обрушивает крышу на наши головы. Ввинчивается в уши, раздирает слух в клочья:

– Вор! Ты решил украсть мое имя?

Красавица на ложе превратилась в разгневанную ведьму:

– Какой ты Имори, негодяй?! Ты лжец!

Актер не слушает ее. Гора, и та содрогнулась бы от этих ужасающих воплей, но Кохэку лежит на мне, словно утратив способность двигаться, и плачет как дитя:

– Имори! Прости меня…

– Слезь с него! Оставь его! Он лжет, он не Имори…

Женская личина сползает с хозяйки дома, превращая красавицу в красавца:

– Это я Имори! Кохэку, я Имори!

– Он лжет, – шепчу я актеру. – Не верь ему.

– Это я Имори!!!

– Он лжет. Сперва он хотел отправить тебя в ад. Хотел, чтобы ты задушил меня, угодив под фуккацу. Это злой дух, призрак банщицы. Она оклеветала меня, теперь она хочет обмануть тебя…

Кохэку поднимает голову. С истовой уверенностью, рожденной отчаянием, тычет пальцем в онрё:

– Ты лжешь! Гнусная банщица!

– Приглядись! – взвывает призрак с не меньшим отчаянием. – Я Имори! Ты оттолкнул меня, предал; я решил, что жить больше незачем…

– Ложь! Обман!

– Обман, – соглашаюсь я, осторожно выползая из-под Кохэку. – Она лживая тварь. Я Имори, не сомневайся…

– Негодяй! Верни мое имя!

Обуян бешенством, призрак вертится на ложе, словно киотская юла. Одежды его превращаются в летящие полосы ткани, намотанные на заостренный стержень из бамбука. Кровь, снег, перламутр. Листья клена, листья ивы, тигровые лилии. Журавли в облаках. От такого зрелища у меня кружится голова.

– Кохэку, я Имори! – крик призрака бьется в стены. Должно быть, безымянная улица давно проснулась и сейчас дрожит в страхе. – Вспомни, мы любили друг друга! Неужели ты поверишь этому мерзкому прощелыге?

– Сам прощелыга, – обижаюсь я. – Иди отсюда, умри спокойно…

– Это я Кояма Имори!

– Нет, я.

– Я призрак! Дух Имори! У меня нет ног!

– А у меня есть, – отмахиваюсь я. – При чем тут ноги?!

– Я настоящий дух Имори! У меня нет ног!

Юла взметывается к потолку. Кимоно задирается, открывая голубоватый туман там, где у обычных людей находятся коленки, голени, стопы. Плывущая походка духа становится мне понятной.

– У призраков нет ног! Я дух Имори!

Я грожу ему пальцем:

– Мало ли у кого нет ног? У калек, например. Это ведь не значит, что все калеки – Коямы Имори?

Не правда ли, служба дознавателя меня кое-чему научила?

– Да, у тебя нет ног. Ты призрак. А у меня есть, потому что я не призрак. Я Кояма Имори после фуккацу. Я ношу обычное человеческое тело: с ногами, руками, ушами…

– Лжец! Подлый лжец!

– Какие ваши доказательства?

– Я докажу! Докажу! Кохэку, смотри на меня…

Я вовремя успеваю отползти к стене. Иначе призрак, будь он хоть трижды бестелесным, снес бы Торюмона Рэйдена быстрее, чем нога пьяницы отшвыривает бумажный фонарь. Онрё падает на колени перед Кохэку, вцепляется тому в плечи. Смуглая кожа актера бледнеет, выцветает: не кожа, пепел.

– Вспомни, Кохэку! Мой янтарь? Разве я когда-нибудь звал тебя так? Даже в самые пылкие наши мгновения я не произносил этих слов! Я звал тебя Коман, по самой удачной твоей роли…

Губы актера трясутся.

– После смерти я принял твой облик, – призрак уже не кричит. Шепчет одними губами. – В этом обличье я завлекал всех, кто отрекся от меня, всех, кому желал отомстить. Я – это ты в роли Коман. Твой вид, твоя одежда. Ты не узнал меня? Не узнал себя во мне? Да, я ненавидел тебя. Ненависть толкнула меня на отвратительные поступки, превратила в чудовище… Но даже так я носил твой облик в памяти, не отпускал тебя ни на миг. Это все, что осталось несчастному Имори за порогом смерти. Прости меня, Кохэку!

– Имори?

Актер рыдает. Хватает призрака за плечи:

– Имори! Это же ты!

Не знаю, можно ли трясти онрё. Кохэку трясет:

– Имори! Как я мог не узнать тебя? Как мог ошибиться?

Мотает головой в мою сторону:

– Обманщик! Вот он, Имори!

– Ты последний, – шепчет призрак. – Я сказал тебе, что ты будешь последним. Так и случится. Ты будешь последним, кто видит меня здесь, в этой колыбели горестей, клеветы, измен…

– Имори!

Дурманящий аромат хиганбаны хлещет в дом от крыльца. Затапливает комнату, прибоем ударяет в стены. Колышется тяжкими волнами – так, что я задыхаюсь, хрипя, хватаюсь за грудь. И опадает, расточается, зыбкими нитями уходит в щели.

Исчезает.

Запаха больше нет. Цветок мертвеца утратил свое темное очарование. Нет и призрака. Я упустил момент, когда Кояма Имори покинул дом, а может, и весь мир живых.

– Не плачьте, – говорю я, обращаясь к Кохэку. – Пойдемте отсюда.

Он не слышит. Не встает. Приходится тащить волоком.

Компания собралась обычная: старший дознаватель Сэки Осаму, секретарь Окада, архивариус Фудо. Из тех, кто не пил с нами саке и не ел лапшу раньше, присутствовал лишь настоятель Иссэн, безмолвный и недвижный. Саке? Лапша? Сегодня самая голодная в мире мышь не нашла бы в кабинете ни крошки еды, ни капли выпивки.

Подозреваю, что едой служил я. Торюмона Рэйдена собирались съесть. А потом уже пошлют за хмельным – запить гадкое кушанье.

Я вспомнил, как впервые стоял в кабинете господина Сэки, дрожа от страха. Много воды утекло с того дня, но сейчас, как и тогда, что-то сместилось в окружающем мире, а может, только у меня в голове. Кабинет превратился в сцену театра Кабуки. Где-то ударили в барабаны, дунули во флейту. Слышишь, Кохэку? Сейчас, дробно стуча сандалиями, мимо нас побежит шустрый служитель, отдернет трехцветный занавес. Начнется представление, господин Сэки встанет, обмахнется веером, устремит на меня гневный взгляд…

Господин Сэки встал, обмахнулся и устремил.

Сцена 1