Вскоре после этого газета La Stampa, которая приходила к ним из самого Турина, подробно написала об убийстве депутата-социалиста синьора Маттеотти[29], и потом эту газету стало невозможно заказать. Когда газета вернулась в продажу, в ней больше ничего не говорилось о Маттеотти. Поначалу Амедео не придал этому большого значения, потому что его клиенты в основном интересовались La Gazzetta dello Sport.

Он все это, разумеется, помнил. Помнил, что уже какое-то время те, кто голосовал за fascisti, и те, кто голосовал против, друг с другом не разговаривали, из-за чего Фестиваль святой Агаты в тот год прошел скомканно. Когда пришло время выбирать мэра, жители города проголосовали не за il conte и не за Арканджело, а за то, чтобы выдвинуть еще одного кандидата, – событие, неслыханное на Кастелламаре. Затем, некоторое время спустя, городской совет все равно был распущен приказом il duce из Рима. Теперь не должно было быть ни мэра, ни выборных представителей, только podesta[30], что делало противостояние между fascisti и остальными жителями острова несущественным. Как им объявил новый podesta, он же il conte, в своем первом обращении на ступенях ратуши, они все теперь были fascisti.

Возник некий подспудный протест. Небольшая группа в середине ночи, разогретая напитками из бара Амедео, сорвала новый фашистский флаг и портрет с лысой головой il duce, висевшие над входом в ратушу. Бепе, юный племянник Риццу, и рыбак Пьерино, который во время войны узнал кое-что о коммунизме, начинали распевать «Интернационал», когда мимо проходил синьор Арканджело (перед графом они не смели на это решиться). Потом как-то ночью этих двух comunisti схватили по дороге домой двое штурмовиков il conte, задали им взбучку и заставили выпить пинту касторки. И никто уже не выказывал недовольства тем, что они стали fascisti, – по крайней мере, открыто. Потому что, как сказала Джезуина, «нам всем надо будет как-то продолжать жить вместе».

– Это все северные штучки, – бушевал Риццу за стойкой в баре. (Он все еще работал у il conte то ночным сторожем, то носильщиком, но терпение его по отношению к работодателю было на исходе, особенно после нападения на Бепе.) – До сих пор никто на Кастелламаре не интересовался политикой. Это все итальянские дела, не наши.

– Надо потерпеть год-два, – говорила Джезуина. – Если уж нам на нашем несчастном роду написано, что нами должны управлять чужаки, то пусть хоть этот дуче, хоть испанцы, или греки, или Бурбоны, или арабы, или чья там очередь нами управлять. Нам не стоит обращать на него внимания, надо заниматься своими делами.

Следуя этой логике, оба старика смирились с новой ситуацией, и в «Доме на краю ночи» снова на время воцарился мир.

Потом, вскоре после того как Мария-Грация пошла в школу, il duce вновь навязал Кастелламаре свою волю.

Как-то днем в бар пришла новость, что на остров на моторной лодке прибыли двое чиновников и потребовали разговора с il conte по поводу тюрьмы. Но тюрьма предназначалась не для жителей острова (на Кастелламаре никогда не было совершено ни одного серьезного преступления), а для людей, объявленных il duce преступниками. Обычно он ссылал своих преступников на отдаленные острова, объяснили чиновники, вроде западного острова-бабочки Фавиньяна и курящихся вулканов Липари. Кастелламаре также был избран местом для ссылки.

Чиновников поселили в гостевом крыле на вилле графа. Каждый вечер они шумно пьянствовали на террасе, через три дня уехали, и про тюрьму больше ничего не было слышно. Три месяца спустя с Сицилии на моторной лодке привезли работяг, и они начали восстанавливать разрушенные дома, находившиеся за пределами города, используя камни и брезент («Эту работу должны были делать наши люди!» – возмущался Риццу). Тюрьму планировали открыть в конце лета. Восемь фашистских штурмовиков, два carabinieri и лейтенант будут охранять преступников на острове, а пока для них сняли несколько пустовавших домиков, принадлежавших il conte, по специальной цене со скидкой.

– Всю жизнь обходились без этих poliziotti! – разорялась Джезуина, которая теперь была решительно против нового порядка. – Охрана! Оплеухи или разговора по душам с бабкой парню, если чего натворил, всегда хватало. А вдруг они будут следить за мной, когда я хожу по городу? Как знать-то мне с моими слепыми глазами?

В то лето на сером корабле из Калабрии прибыли первые политические ссыльные с заросшими лицами, страшно напугавшими детишек. Они были скованы друг с другом цепью, и им приходилось шагать в ногу. Поднимаясь на холм от порта, они растянулись длинной вереницей и напоминали гусеницу на ветке бугенвиллей. Двое, замыкавшие цепочку, прибыли с семьями. Ссыльных поселили в полуотремонтированных домах, и теперь каждый вечер в пять часов пополудни раздавался горн, призывавший ссыльных в их жилища, где они должны были оставаться взаперти до утра. Il conte недвусмысленно дал понять своим арендаторам и крестьянам, что приближаться к арестантам и разговаривать с ними нельзя.

Увидев, как ссыльные, закованные в цепи, поднимаются на холм, Пина в гневе сжала губы. За закрытыми дверями она возмущалась il duce, его тюремным лагерем, его воинственной риторикой в газетах и присутствием его тюремщиков на Кастелламаре. И когда Туллио и Флавио, им уже было девять и восемь лет, явились домой в черных шортах с игрушечными ружьями (самыми чудесными игрушками, которые они держали в руках за всю жизнь), она отвела их к дому профессора Каллейи и вышвырнула оба ружья в кухонное окно.

– Как это называется? – кричала она.

– Это называется «Опера Национале Балилла»[31], – попытался объяснить профессор Каллейя, прикрываясь руками от летевших в него снарядов. – Это молодежная организация – спортивная, – всем детям рекомендуется в нее вступать и становиться Balillas, не только вашим детям, синьора Эспозито. Это как католические скауты.

– В моем доме не будет никаких Balillas! – бушевала Пина, игнорируя завывания сыновей по поводу утраты игрушечных ружей. – В моем доме не будет никакого оружия! Разве последняя война не достаточно отняла у этого острова? Если мои сыновья захотят присоединиться к католическим скаутам отца Игнацио, они могут к ним присоединиться!