– Почему именно на Давиде?

– Потому что Давид – фигура одиозная и скандальная, – усмехается Николь. – Был придворным художником – стал председателем Конвента и послал на плаху Людовика XVI. Обладал на редкость уродливой внешностью, просто злобный карлик какой-то, однако был любовником красивейших женщин своего времени, например, мадам Рекамье. Максвелл и сам фигура скандальная и одиозная, – продолжает Николь с такой ласковой улыбкой, словно хвалит младшего братишку за отличные оценки по Закону Божьему. – Знаешь, на чем он сделал себе громкое имя?

– Скажешь – буду знать, – ворчу я.

За время этого разговора мы уже спустились, покинули аукцион, дошли до дома Николь и теперь втискиваемся в лифт. Коробка с сапогами от Шанель здесь – третий лишний, поэтому мое ворчание вполне можно списать на счет недовольства теснотой.

Интересно, почему на выходе из аукциона уже не было ни Люв с крошкой Лорой, ни Ле-Труа? Они что, вместе уехали? Или просто вышли через другую дверь?

– Он пишет картины-ремейки, – торжествующе объявляет Николь и выходит из лифта.

Задумчиво наблюдаю, как она достает ключ и вставляет его в замочную скважину.

Ремейк, в моем понимании, – это новый фильм на старый сюжет, по мотивам снятого давно и имевшего огромный успех. А что такое картины-ремейки как произведения изобразительного искусства, я понятия не имею. Современные копии, что ли?

– Нет, это не просто копии, – говорит Николь, словно подслушав мои мысли, и принимает из рук Гленды только что проснувшуюся, еще розовую и взлохмаченную Шанталь. – Это не просто копии, а современные версии картин. Ну, к примеру, ты представляешь «Похищение сабинянок» того же Давида? Хотя особенно представлять тут нечего. Развевающиеся античные тряпки, полуголые женщины, похотливые мужики. Давиду для этой картины позировали самые родовитые и красивые дамы Парижа. Тогда распутство было в моде, о своих репутациях красотки заботились мало. И что сделал наш друг Максвелл? Написал своих «Сабинянок», причем уговорил позировать опять же самых знатных дам Парижа. Композиция, мужчины и кони те же, что на картине Давида, а лица сабинянок и тела – современные. И масса модных деталей: разбросанные дамские сумочки, трусики, бюстгальтеры под копытами коней…

– Что за чепуха! – фыркаю я.

– Когда рассказываешь, кажется, что чепуха, это правда, – кивает Николь, которая уже успела попоить Шанталь водичкой, поменять памперс и теперь роется в комоде в поисках платья, подаренного Максвеллом. Большущий комод набит битком, задача не из легких. – Но смотрится роскошно, можешь поверить! Как живописец Максвелл поинтереснее Давида, он очень внимателен к деталям, и вкус у него великолепный. Поэтому картина очень занятная и очень стильная. Знаешь, где она висит теперь? В главном офисе фирмы «Соня Рикель»! Потому что там все вещички, все эти аксессуары – от Сони Рикель! Смотрится поразительно, я тебе говорю. А что он сделал с «Сафо и Фаоном»?

– Ух ты! – восклицаю я, не сдержав восхищения.

Платьице найдено, и это самое прелестное платьице на свете. Определенно ручная работа из бутика какой-нибудь Сони Рикель, или Нины Риччи, или бери выше!

Да, недешевые подарки делает этот господин! А клоун Ша? Это игрушка для человека будущего! Николь приврала, конечно, насчет того, что Шанталь его обожает, она просто не доросла еще до такого прибамбаса. Ша – по-французски кот, и игрушка, собственно говоря, – это ужасно смешной кот в шляпе, с рюкзаком и в башмаках. Штука в том, что он поющий и говорящий. На что ни нажмешь, на голову, на лапы, на башмаки, на спину – начинает играть музыка и хрипловатый мяукающий голос либо запевает песенку, либо выкрикивает:

– А бьен то! Всего наилучшего! – И издает громкий чмок.

Смешно до невозможности! И он еще может управляться радиопультом. Со стороны. Вдобавок одновременно со звуком у него в носу загорается оранжевая лампочка. Чем-то клоун Ша смахивает на моего крокодила… примерно так же, как отдел игрушек в «Галери Лафайет» смахивает на тот «Детский мир» в Нижнем Новгороде, где я покупала крокодила.

А все-таки Шанталь больше любит его, а не клоуна Ша, понял, дядя Максвелл?

Продолжение записи от 30 сентября 1919 года, Петроград. Из дневника Татьяны Лазаревой

Дом, о котором говорила Дуняша, и в самом деле неподалеку. Это хороший дом, квартиры в нем некогда были дороги – совершенно как у нас в доме. Правда, в прежние времена мы сетовали на то, что комнат в квартирах мало, и они не больно-то просторны (мы с братом, к примеру, принуждены были ютиться лишь в трех комнатах: две спальни и столовая, она же гостиная), однако теперь за это надо благодарить Бога. Комиссары переселяют народ из трущоб и всячески уплотняют «бывших». Даже не знаю, как я стану жить, ежели в моих комнатах вдруг появится многодетное семейство какого-нибудь гегемона! Бог пока миловал – совершенно не понимаю отчего, между прочим.

Мы с Дуняшею входим в парадную и по чистенькой лестнице поднимаемся в четвертый этаж. Дальше ход только на чердак.

Дуняша звонит. Открывает нам женщина, ей, наверное, под шестьдесят, с бойким и пронырливым выражением лица. Зовут ее Аннушкой.

Она сохранила прежние, десятилетиями вбитые повадки: с людьми, в которых чует господ, она почтительна и приветлива. Мы мигом столковываемся о цене (Костины перчатки приводят ее в безусловное восхищение, однако она просит еще надбавить «малость» дворнику, который подносит дрова на четвертый этаж, ну, я и надбавляю, а что мне еще остается?), и вот наконец передо мной открываются врата рая…

Водопровод в Петрограде, по великому счастью, еще работает – в разных домах по-разному, однако здесь он работает очень хорошо. Вода с клокотом вырывается из широкого крана: горячая, волшебная вода! Сижу в ванне, мокну, пока не чувствую, что сварилась всмятку, и не начинаю засыпать, потом так же неспешно стираюсь и одеваюсь. Аннушка заверила, что более никто нынче «на помойку» (цитата!) не собирается, оттого можно не торопиться. И вдруг – гром с ясного неба! Дверь в мое нагретое царство распахивается, и я вижу на пороге Аннушку с круглыми от страха глазами:

– Барин воротился! В дверь звонит!

Оказывается, барин ее (надо быть, тот самый, которому предназначены Костины оливковые перчатки) куда-то отъезжал, а теперь явился домой допрежь того времени, когда Аннушка его ожидала. Судя по выражению ужаса на ее лице и некоторым бессвязным словам, он и знать не знает о «бане на дому». То есть Аннушка развернула свое помойное предприятие сущею контрабандою!

У меня подкашиваются ноги, в жарко натопленной ванной вдруг делается холодно, словно в сугробе. Боже мой, я ведь даже не спросила, кто этот барин! Вдруг какой-нибудь из нынешних – ведь к комиссарам подались многие из тех, в ком мы предполагали прежде вполне приличных людей! И если его не очаруют Костины перчатки, если он рассердится, что в его ванне мылась какая-то посторонняя гражданка, вдобавок из бывших, то и Аннушку, и меня запросто могут отволочь в чеку.

Меня схватят, и Костя останется совсем один! Некому будет носить ему даже самые жалкие передачи! Он умрет с голоду!