Наконец вспыхнула стосвечовая лампочка, повешенная аккурат над доминошным столом, которая питалась от подстанции поселка Москва, и Попов ни к тому ни к сему сказал:

— А между прочим, бугор, мы уже третий месяц втыкаем без выходных.

Остальные поддержали Попова невнятными восклицаниями.

— Ну, вы, ребята, вообще! — возмутился бригадир Солнцев. — А кто гулял на День работника нефтяной и газовой промышленности?..

— Да буду я твоей жертвой, — вступил азербайджанец Са лим, — ты еще вспомни про Новый год!

— В общем, ты, бригадир, как хочешь, — твердо сказал Кузьмин, — но чтобы завтра был у нас выходной! Я ставлю вопрос ребром!

Бригада одобрительно загудела, и Кузьмин, осмелев, добавил:

— А то я взбунтую производственный коллектив… Ну, ни в грош не ставят рабочего человека!

Солнцев вдарил по столешнице костью и зло спросил:

— Знаешь, что бывает за антисоветскую пропаганду?

— Нет, бугор, ты не увиливай, — сказал на это Попов, — ты давай конкретными словами отвечай на запросы дня!

Трудно сказать, что было тому причиной, но Солнцев неожиданно пообмяк.

— Хорошо, — согласился он, — пару выходных я, положим, организую. Но что вы будете делать сорок восемь часов подряд? Вы же подохнете от безделья!

— Зачем подыхать, — сказал азербайджанец Салим и, в свою очередь, вдарил по столешнице костью, — в Париж поедем, как на День работника нефтяной и газовой промышленности.

— Хрен с вами, — сдался бригадир Солнцев. — В Париж так в Париж, пожелания трудящихся — это для нас закон.

К доминошному столу пришлепал ручной енот, и Солнцев дал ему закурить; бригада с полгода тому назад приучила животное к табаку — сунут ему в ноздрю сигарету, он себе и дымит. Так вот Солнцев дал закурить еноту и пошел на радиопункт переговорить с вертолетчиками насчет санрейса Москва — Париж. Перед уходом он наказал бригаде:

— Вы давайте собирай бабки на вертолет.

И бригада зашуршала сотенными купюрами.

Еще сутки ушли на то, чтобы сообщиться с Парижем и вынудить у начальника потока пару выходных дней. А рано утром в четверг солнцевская бригада, разодетая в пух и прах, погрузилась в железную стрекозу: на Солнцеве был желтый галстук в черный горошек, на Кузьмине — японский костюм, одновременно отдававший во все цвета радуги, и рубашка, расстегнутая до пупа, Салим напялил на голову смушковую папаху, а Попов вырядился в ядовито-зеленый бархатный пиджак, сшитый, по всем вероятиям, из портьеры.

Кузьмин, очень любивший жизнь, спросил у второго пилота:

— Как техника-то работает?

— А так работает, что без молитвы не включаем, — ответил второй пилот.

И Кузьмин задумался о своем.

Долетели они, впрочем, без приключений и приземлились в окрестностях Парижа, когда на равнину уже окончательно пала ночь. Отчинили дверь, и Попов, который, будучи темным малым, при этом неплохо знал родную поэзию, продекламировал нараспев:

Друзья! сестрицы! я в Париже!

Я начал жить, а не дышать!..

Встречал бригаду странно одетый тип — на нем были плисовые штаны, что-то вроде толстовки, белая сорочка и галстук «бабочка».

— Салют, Жан-Поль! — приветствовал его Солнцев отчасти по иноземному образцу, и Жан-Поль расплылся в европейской улыбке, то есть в такой улыбке, которую отличала приятная снисходительность или даже искусно скрытая неприязнь. — А ну-ка скажи нам для настроения что-нибудь по-французски.

Жан-Поль переменился в лице и бесчувственно произнес:

— Же сью тре контан де ву вуар анкор, мсье лез уврие рюс.[2]

— Звучит, — одобрил его Кузьмин.

Затем солнцевская бригада уселась в автомобиль, подкативший непосредственно к вертолету, и направилась в Париж, который давал о себе знать немногочисленными огнями.

— Куда едем? — спросил Жан-Поль. — Я предлагаю по-старому в Мулен Руж.

— Олды,[3]— произнес Салим.

Что-то через полчаса автомобиль остановился возле приземистого, продолжительного строения, на котором так и было написано: «Мулен Руж». Бригада спешилась у подъезда и, нахохлившись, проследовала внутрь. При входе в маленький зал, или большую комнату, ребят встречала некая Жозефина — крашеная блондинка в черном лифчике и колготках на босо тело; каждый ритуально хлопал ее по мягкому месту, на что Жозефина бормотала нечто невразумительно неродное и делала легкий книксен.

Посреди зала стоял низкий стол, ломившийся, что называется, от выпивки и закусок; когда бригада устроилась за столом, Жан-Поль начал разливать выпивку, а Жозефина обеспечивала закуску. Поначалу пир развивался благопристойно — Жан-Поль сказал по-французски речь, а Попов в пику откликнулся на нее поэмой «Бородино». Но потом мало-помалу пошли безобразия: Солнцев демонстративно пил самогон из пластикового ведерка, Жозефина танцевала на столе, Салим пел азербайджанские песни, Кузьмин на спор съел миску борща со связанными руками, Попов шесть раз таскал Жозефину в соседнее помещение. Примерно за полчаса до того как всем повалиться кто где сидел и забыться мертвецким сном, задели некоторые традиционные, трогательные предметы. Бригадир Солнцев ни с того ни с сего сказал:

— Какое-то тут все вредное, неродное! Даже самогон у них керосином пахнет…

Салим добавил:

— И вообще французы червей едят.

— То ли дело у нас в Москве, — сообщил Кузьмин и мечтательно улыбнулся: — Это… березки кругом стоят, с последним прощелыгой можно душевно поговорить, бабы ведут себя не так все-таки безобразно…

— Но главное, — сказал Солнцев, — у них совершенно чуждая политическая платформа. У нас «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», а у них — «Человек человеку — волк».

— Тут, Вольдемар, ты, конечно, прав, — согласился Жан-Поль, рассеянно озираясь, — французы, точно, народ тяжелый. Я читал ихнюю литературу: что ни персонаж, то хоть оторви и брось.

— Ну, ты! — сказал ему Солнцев. — Тебе за что деньги платят? За то, чтобы ты нам, в частности, прекословил, развивал идеологию классового врага. А ты нам весь кайф ломаешь своими необдуманными словами!.. Ну-ка давай противоречь, давай искажай действительность, клевещи!

Жан-Поль переменился в лице и бесчувственно произнес:

— Французы, когда червей едят, то это они от жиру бесятся, а вот почему вы до сих пор червей не едите — это для нас загадка.

Попов повернулся к Солнцеву и спросил:

— Можно, бугор, я ему в рог дам за это конкретное измышление?

— Эй, эй, эй! — запротестовал Жан-Поль. — Мы так не договаривались, между прочим.