Но какие крысы могут быть на корабле самой Международной санитарной службы. Никаких крыс там не может быть по определению. У них и тараканов не было.

Монгол отчего-то не стал смотреть всё то, что наснимал дрон, и сразу ушёл в отведённую ему каюту.

Ночью Ванюкову почудилось, что Монгол Шуудан слушает музыку — какая-то унылая мелодия стелилась по коридору. Ванюков затаил дыхание — нет, показалось.

Утром волнение утихло, и Монгол Шуудан со степенностью Папы Римского погрузился в вертолёт.

Через пятнадцать минут он даже не спрыгнул, а сошёл на палубу ржавого зерновоза.

А ещё через полчаса «Валентина Серова», приняв вправо, начала набирать ход.

— Э, а как мы будем его снимать-то? — всполошился Вольфганг.

Вертолётчик разводил руками. Он рассказал, что, только коснувшись палубы зерновоза, монгол достал из своего футляра дудку и, под её переливчатый свист, скрылся в надстройке.

Ванюков и Вольфганг стояли друг напротив друга, готовясь ссориться. Кому-то надо было брать на себя ответственность за это безумие, а хотя они дружили давно, в такие моменты всегда ругались.

Но тут прибежал радист и позвал Ванюкова для разговора с базой.

Оказалось, что специалист по русским зерновым перевозкам обнаружился в состоянии безумия во Владивостоке. Никуда он не вылетал, никаких глупых головных уборов не носил, и по описанию вовсе не был похож на гостя в островерхой шапочке.

Там, наверху, в гигантской серой башне Международной санитарной службы, решали, что с этим делать.

Вернее, решали, как рассказывать миру о произошедшем — и, подумав, решили не рассказывать.

Ванюков смотрел в стык серого неба и серого моря и представлял себе, как корабль, ведомый этим крысиным Чингисханом, уходит прочь.

Тысячи крыс на поперечинах в трюме слушают своего вождя, будто сидя в опере.

А он рассказывает им об их предках, что шли из монгольской степи на запад, сея смертоносную чуму, и наполняли страну за страной. Он говорит им об их силе и гордости, о том, что особь — ничто, а народ — всё.

Он освежает их память.

Настоящему повелителю крыс никогда не были нужны ни деньги, ни глупые немецкие дети, он уводил крыс из города ради самих крыс.

«А так-то что», — подумал Ванюков, ворочаясь и разглядывая трещины в переборке — «Так-то у нас всё хорошо. Отчёт выйдет прекрасный, а лишних людей нам и вовсе не велели упоминать».

«Валентина Серова» уходила от французского берега прочь, под рваным одеялом облачности её потеряли даже лупоглазые спутники.

Её будто и не было, и на этом хотелось успокоиться.

2022

Русский лес (День работника леса. Третье воскресенье сентября)

В пятницу я получил новую форму. Мама подглядывала в щёлочку двери, как я по-мальчишески кривляюсь перед зеркалом, примеряя зелёную фуражку с дубовыми листьями на околыше.

А в понедельник я уже ехал на место своего нового назначения. Колёса весело стучали, солнце всё катилось и катилось в вагонном окне, никак не в силах коснуться горизонта. Поезд забирался всё севернее и севернее, в таёжный край, как жучок-древоточец лезет ближе к центру ствола. Лесной институт стал прошлым, а зелёная форма — настоящим и будущим.

Перед тем как пойти спать, я пел на тормозной площадке (вагон оказался последним) гимн Лесной службы — ты сам по себе — никто. Ты всего лишь лист в могучей кроне. Но все вместе мы — корни и сучья, вместе мы составляем дерево… Гимн был неофициальным, но отцы-командиры обычно закрывали глаза на его хоровое исполнение. Предчувствие будущего счастья переполняло меня — я ещё не знал, что это за счастье, но уже верил в него. Ведь такую войну пережили… А теперь перед нами только сияние возвышенной жизни.

Меня встретили на станции, и резвый «виллис», кутаясь в облако пыли, повёз меня сквозь тайгу к лесхозу. У меня дважды проверили документы, мы пересекли две контрольно-следовые полосы, и наконец я ступил на землю Лесного хозяйства с пятизначным номером.

По этому номеру, просто на почтовый ящик, п/я 49058, будут теперь идти письма от матери и сестры. Больше не напишет никто.

Бросив чемодан, я пошёл представляться к директору. Меня уже ждали, и вот я ступил на ковровую дорожку в огромном светлом кабинете.

Всё тут было как во всяком кабинете — стол с зелёным сукном для совещаний, бюст товарища Сталина в углу, красное знамя на стене. Но было и несколько странных предметов: я посмотрел на гигантскую деревянную скульптуру — это была носовая корабельная фигура, изображавшая человека в костюме, с саженцем в руке.

— Министр Леонов, — перехватил мой взгляд директор. — Собираются построить лесовоз его имени, а пока вот передали нам на ответственное хранение.

Леонов был великий человек — у нас в актовом зале института даже висел транспарант с его словами: «Весь живой зелёный инвентарь есть громадный озонатор, гигиенический фильтр-уловитель из воздуха — газов, копоти и прочих примесей, вредных для общественного здоровья; следовательно, это и есть дополнительный источник сил и задора». На первом курсе мы учили это, как мантру.

Ещё в кабинете у директора стоял бонсаи. Впрочем, это было одно название — в маленьком горшке на подоконнике росла простая русская берёза. Только очень маленькая.

— Знаете, зачем нужны малорослые деревья? — директор не ждал моего ответа. — Малорослые деревья нужны для того, чтобы насладиться и общим видом дерева, и его мелкими деталями. Вы ещё молодой человек, но скоро поймёте, что в созерцание большого дерева невозможно включить одновременно и рассматривание отдельных листьев, и ствола, и корней, уходящих в землю, и вид дерева целиком. Поэтому мы взяли в качестве трофея у немецких фашистов их ракеты, а у японских милитаристов — практику выращивания бонсаи, только, конечно, деревья у нас наши, родные.

В кабинет вошёл подтянутый офицер-лесник, и я понял, что это мой будущий наставник.

Савелий Суетин был красив, как человек с плаката, его лицо не портил даже тонкий шрам от уха к подбородку. Китель украшали два ряда орденских планок — я сразу понял, что он воевал и что рядом со мной настоящий герой. Мы пожали друг другу руки, и Суетин повёл меня устраиваться на новом месте.

Меня поселили в новом, пахнущем сосновой смолой общежитии, и даже выделили отдельную комнату. Суетин сводил меня в музей, где лежали поднятые с глубины огромные окаменевшие деревья. Агатово светились их неровные обломанные стволы. На одной из фотографий я опознал нашего директора, стоящего