Вздохнул Черт: был шинок – нет его. И ведьмака нет, давно в котле пекельном бока греет, и паныча любопытного. Нет их! Если б только их! Помнил Черт: когда Рождество близко, спешат хлопцы и девчата колядовать, рядятся волхвами да медведями…

Безлюдно на улицах, скучно! Видать, крепко запретили Рождество. Нет, ничего нет. А это что? На дом панский похоже, колонны у входа, крыльцо высокое, на вывеске «Ольшанский Дворец культуры» написано. Шагнул Черт ближе, принюхался, да и похолодел. Чего там, за стенами и за колоннами, не понял, но на всякий случай на другую сторону улицы перешел. Экий страх, даже Черта напугали!

С «Дворцом культуры» ясность полная. А что еще тут в наличии?

Оглянулся Черт, от лишних глаз опаску имея. Но только пусто, ночь зимняя вокруг, ни души на улице. И в небе пусто: был Месяц – нет Месяца. Хмыкнул Черт, затылок, прической «бокс» стриженный, почесал…

Там, где прежде роща стояла, парк оказался. Не роща, конечно, но деревья в наличии. Поискал Черт, какое из них вербой будет. Хоть и без листьев, а узнать можно.

– А ну, вылазь! Вылазь, говорю!

Только кто ответит? Ночь, тьма зимняя, Месяца и того нет.

Хмыкнул Черт, губы дудочкой сложил.

Них, них, запалам, бада,

Эшехомо, лаваса, шиббода,

Яндра, кулейнеми, яндра…

Не взяли бы Черта в «Гран-Опера» петь, и даже в сельский клуб не пустили бы. Не дал Люципер талану! Только порой важно не как поешь, а что. Зашевелился снег под вербой, листья прошлогодние встопорщились. Показалось из-под них круглое да серое. Выглянуло, вновь спряталось.

– Кумара? – пискнуло еле слышно.

– Кумара-кумага! – засмеялся Черт в ответ. – Жунжан!.. Вылезай, Клубок! Не признал, что ли?

– Признал…

Встал перед ним черт Клубок – такой, каким был в годы давние: сутулый и седой, глаза – плошки желтые, борода козлиная, рога козлиные. А в рогах – вроде клубка шерстяного. Ох, не завидовали тем, кому такой клубок ночью под ноги попадался!

– Признал, – повторил, бороду козлиную почесав. – А как не признать-то? Кто из нынешних «Кумару» помнит? И песни наши забыли, и Рождество справляют, нас, стариков, срамят… Давно приехал?

Так и разговорились.

Из парка Черт к Студне-речке собрался. Не пропала речка, только обмелела и грязней стала, даже сквозь лед заметно. Пошел он туда, хоть и надежд особых не имел. За Клубка, приятеля стародавнего, Черт спокоен был. Куда тому пропадать? Или в округе все вербы перевелись? А вот Мостовой, что мосту старому хозяином считался, мог и не уцелеть. Давно мост сломали, еще полвека тому. Разобрали – и новый, железный построили. Прижился ли Мостовой? При железе служить опасно, это Черт еще по Парижу запомнил. Эх, веселым чертом был Мостовой! Клубок – тот без выдумки обретался, по земле катился да с пути сбивал. Или огнем пыхал. Мостовой же без шуток и ночи не проводил. Позднего прохожего на мосту встретит – меняться предлагает. У кого кожух добрый, тому новый, еще лучший сулит, у кого кобза – заморскую гитару обещает. А уж когда дело до уговоров дойдет, никому не устоять! Однажды и вовсе смех был: попа повстречал, что от гулящей молодицы под утро пробирался. А у попа блудливого – бородища до пояса. Заступил ему Мостовой дорогу, не побоялся, потому как нагрешил в ту ночь поп выше креста церковного. К перилам деревянным прижал его Мостовой и бородами меняться велел. Понимал: не станет гулена долго спорить. Ох и срам случился, когда матушка-попадья поутру увидела, что именно у благоверного на подбородке выросло! Ох и гремело смехом все Пекло! Жаль, историю эту Черт своему приятелю Сартру не поведал. Хотел, да все некогда было.

Шагнул Черт на мост, «Кумару», тайную чертячью песню, насвистывая. Только ступил – так сразу и замер, потому что иной звук услыхал. Урчал где-то поблизости мотор автомобильный.

– «Эмка», – определил Черт. – Карбюратор чуток барахлит, чистить пора… А не по мою ли шкуру?

Вот тут-то его и взяли.

– Сгною, удушу! – орал черт Фионин, лампу трехсотсвечовую ближе пододвигая. – В Кармурлаге заморю, в святой воде топить стану!..

Морщился Черт от огня пекельного, зрачки ему рвущего, кривился – и прикидывал, что в прежние времена одной такой лампой весь хутор, который на месте райцентра стоял, осветить можно было.

– Шкуру сдеру, падла! Где Месяц, спрашиваю? Куда девал?

Не выдержал Черт, отвернулся. Уж больно огонь ярок был.

– Ищите!

Взмахнул Фионин лапой когтистой, в кулачище сжатой, но так и не ударил. Хоть и власть у него, хоть и в кабинете они запертом, да только закон у чертей строгий, не в пример людскому. Не пойман – не вор, значит, и бить нельзя. Хуже того! Испокон веков в Пекле подлость ценилась. Подлость – и ловкость. А что может быть подлее и ловчее, когда своих же чертей в обман ввел? За такое немалую награду давали. Если же в совсем важном деле пакость учудил, иных чертей в беду сумел втравить, так не просто награду. Назначали того черта на освободившееся место – за то, что подлей оказался. В общем, все у них, у чертей, как у нас. Чуток честнее только.

Не ударил Фионин, поостерегся. И револьвером грозить не стал, хоть и красовался он рядом – на столешнице, зеленым сукном обитой.

– Пошутил – и хватит! – сбавил тон черт Фионин, даже лампу чуть отодвинул. – Ну зачем тебе Месяц? Не продашь ведь! А как у нас неприятности начнутся, так ведь и тебе…

Умолк – плохо вышло. Проговорился! Схватился было от злости за револьвер, да передумал.

– На постоялом дворе искали? – сочувственно вздохнул Черт. – Мой чемодан под кроватью.

Скривил морду черт Фионин, словно ему и вправду воды святой поднесли. Искали, как не искать! Всюду искали, даже в ресторане, где они с гостем водку котлетами заедали. Не шутка ведь – Месяц! Это прежде такие дела сами собой утрясались, а теперь, при новых-то порядках! Того и гляди из Миргорода позвонят или из самой Полтавы. Где Месяц, мол? Кто дал приказ на изъятие, кто в народе ненужные суеверия распускает? А не вредительство ли у вас в наличии?

– Отдай Месяц, а? – уже не приказал, попросил черт Фионин. – Христом-Бо… Тьфу ты, с тобою и язык отсохнет!

– Не брал я Месяца! – не выдержал Черт, улыбаясь во всю свою зубастую пасть. – На месте он, смотреть лучше надо. А то говоришь, порядок, порядок…

Зарычал черт Фионин, сжал револьвер в когтях. Но тут в замке ключ повернулся. Открылась дверь, шагнул на порог сам гражданин Сатанюк в красе и силе своей. Реглан кожаный расстегнут, на сапогах яловых то ли грязь, то ли снег с грязью, портфель немецкой кожи под мышкой. Вскочил черт Фионин, руки по швам опустил, замер царским гренадером. Не посмотрел на него гражданин Сатанюк, к столу шагнул, плеснул в стакан воды из графина. Хлебнул, поморщился. Мутна вода, давно не меняли.

– Отпусти его!