в Казани будет еще тяжелей. Казалось, что, уехав, она покинет погибшую мать, навеки потеряет надежду на встречу с Викторовым – он либо приедет на Сталгрэс, либо напишет письмо, либо с оказией через товарища командира передаст поклон. Когда в небе появлялись советские истребители, сердце Веры замирало – может быть, он?

Она просила отца дать ей работу на станции, но он боялся, что Вера попадет под немецкий обстрел, и все оттягивал.

Она сказала ему, что если он не устроит ее на работу, то она пойдет в санчасть расположенной поблизости дивизии и попросится на передовую, в полковой медпункт, и Степан Федорович обещал через день-два определить Веру в один из цехов.

Однажды утром Вера пошла в опустевший дом инженерного персонала, поднялась на третий этаж в свою брошенную квартиру с распахнутыми дверями и выбитыми окнами. Она вошла в комнату Марии Николаевны, присела на остов кровати с металлической сеткой, смотрела на стены, где остались светлые следы от картин, фотографий, ковра. Ей стало так невыносимо тяжело на душе от чувства сиротства, от мыслей о матери, от чувства вины за свою грубость с матерью в последние дни ее жизни, от синего неба, от грохота артиллерии, что она быстро поднялась и побежала вниз.

Вера прошла через площадь к сталгрэсовской проходной, и казалось, отец сейчас выйдет, обнимет ее, скажет: «Вот хорошо, что пришла, тут с оказией письмецо с фронта для тебя прибыло». Но стоявший у входа боец военизированной охраны сказал ей, что директор уехал на машине с каким-то майором в штаб армии. И треугольного письмеца для нее не было…

Она прошла через проходную во двор Сталгрэса к главному зданию, навстречу шел парторг ЦК Николаев, светловолосый человек в солдатской гимнастерке и рабочей кепке.

– Верочка, Степан Федорович еще не приехал? – спросил Николаев.

– Не приехал, – сказала Вера и спросила: – Случилось что-нибудь?

Но Николаев успокоил ее:

– Нет, нет, все в порядке, – и, указав на дымок, поднимавшийся над станцией, наставительно добавил: – Вера, нет дыма без огня, не гуляйте по двору, сейчас немцы стрелять начнут.

– Ну и что ж, пусть, я не боюсь обстрела, – ответила она. Николаев взял ее под руку и полушутя-полусердито сказал:

– Пойдем, пойдем, в отсутствие директора отцовские обязанности и отцовская ответственность ложатся на меня. – Он повел ее к станционной конторе и у двери остановился, спросил: – Что это у вас на душе, я по глазам вижу, мучит вас.

Она не ответила на его вопрос и проговорила:

– Хочу начать работать.

– Это само собой. Но такие глаза не от отсутствия работы.

– Сергей Афанасьевич, неужели вы не понимаете, – сказала печальным голосом Вера, – вы ведь знаете.

– Знаю, конечно, знаю, – сказал он, – но мне кажется, что не только это. Растерянность, что ли, у вас какая-то?

– Растерянность? – переспросила она. – Вы ошибаетесь, никакой растерянности я не чувствую и никогда не буду чувствовать.

В это время протяжно засвистел снаряд и с восточной стороны станционного двора послышался звенящий звук разрыва.

Николаев поспешно пошел к котельной, а Вера осталась стоять у входа в контору, и ей казалось, что станционный двор во время обстрела весь вдруг изменился. И все в нем: земля, железо, стены цеховых строений – стали такими же, как души людей – напряженными, нахмуренными.

Поздно вечером вернулся Степан Федорович.

– Вера! – громко сказал он. – Ты не спишь еще? Я гостя привез к нам дорогого!

Она стремительно выбежала в коридор, ей на мгновение показалось, что рядом с отцом стоит Викторов.

– Здравствуйте, Верочка, – сказал кто-то из полутьмы.

– Здравствуйте, – медленно ответила она, стараясь вспомнить, чей это знакомый голос, и вспомнила: это был Андреев.

– Павел Андреевич, заходите, заходите, как я рада! – говорила она, и в голосе ее слышались слезы, столько волнения, разочарования пережила она за это короткое мгновение.

Степан Федорович возбужденным голосом стал рассказывать, как встретился с Андреевым, – тот шел от переправы к Сталгрэсу по шоссе, и Спиридонов узнал его, остановил автомобиль.

– Неукротимый старик, – говорил Степан Федорович, – ты подумай, Вера. Два дня назад рабочих перевезли с завода на левый берег, под немецким пулеметным огнем переправляли, отправили в Ленинск, а он не поехал, а ведь жена, и внук, и невестка в Ленинске. Пошел пешком до Тумака, сел с бойцами в лодку и снова сюда приехал.

– Работа у вас найдется для меня, Степан Федорович? – спросил Андреев.

– Найдется, найдется, – ответил Спиридонов, – приспособим, дела хватит. Вот это старик, и не похудел даже, и выбрит чисто.

– Боец один утром перед переправой брился и меня побрил. Как он вас тут, бомбит?

– Нет, больше артиллерией, как только дымить начнем – и он молотить начинает.

– На заводах жутко бомбит, головы не подымешь.

Андреев смотрел, как Вера ставила на стол чайник, стаканы, и проговорил негромко:

– Хозяйкой у вас стала Верочка.

Спиридонов улыбнулся дочери и сказал:

– Вот все воевал с ней, требовал, чтобы к родным в Казань поехала, но капитулировал, ничего с ней не поделаешь. Дай-ка ножик, я хлеба нарежу.

– Помните, Павел Андреевич, как папа пирог делил? – спросила Вера и подумала: говорил он уже с папой о смерти мамы?

– Ну как же, помню, – кивнул головой Андреев и добавил: – Тут у меня в мешке хлеб белый есть, почерствел, надо его покушать. – Он развязал мешок, положил на стол хлеб и со вздохом сказал: – Довел нас фашист до краю, но мы его согнем, Степан Федорович.

– Вы снимите ватник, у нас тепло здесь, – сказала Вера. – Знаете, бабушкин дом сгорел дотла.

– Я слышал. И мой домик на второй день налета немец начисто снес, тяжелая бомба прямым попаданием – и деревца сокрушил в саду, и забор снесло… Вот все имущество в мешке, да ничего, голова еще не седая… – Он улыбнулся и добавил: – Хорошо, что Варвару Александровну свою не послушал, она меня уговаривала на завод не ходить, квартиру стеречь, в доме бы меня эта бомба и похоронила.

Вера налила чай в стаканы, придвинула стулья к столу.

– А я ведь про вашего Сережу слыхал, – сказал Андреев.

– Что? Что? – одновременно спросили отец и дочь.

– Как же это я забыл! Раненый один ополченец с завода со мной переправлялся через Волгу – он с моим другом Поляковым, плотником, в минометной батарее вместе воевал, вот я и расспрашивал, кто еще вместе с ними. Он перечислил и назвал, Сережка Шапошников, городской парнишка он, ваш, словом.

– Ну и что же наш Сережка? – нетерпеливо спросила Вера.

– Ничего. Жив, здоров. Так про него специально не рассказывал, только сказал: боевой паренек и очень с Поляковым подружился,