из двух знаменитых супружеских пар была французская чета, проживавшая в маленьком доме близ Парижа, в Нейи. Муж, Жак Мартэн, преподавал в лицее Пастера, увлекался спортом, несмотря на молодость, был широко образован и даже написал замечательное биографическое исследование о Поле Моране. У супругов Мартэн было четверо детей.

Третьего июля около полуночи мадам Мартэн только начала засыпать, как вдруг услышала шипящий свист, о котором мы уже говорили, ощутила легкий толчок и почувствовала себя так, словно ее очень быстро поднимают куда-то вверх. Открыв глаза, она была потрясена тем, что комнату заливал яркий лунный свет; целая стена исчезла, и сама она лежала на краю постели, разрезанной вдоль пополам. Там, где слева от нее только что находился ее муж, зияла бездонная пропасть, над которой мерцали звезды. В ужасе мадам Мартэн откатилась к уцелевшему краю постели и с удивлением убедилась, что кровать не опрокидывается, хотя держится только на двух ножках. Впрочем, в то же время это ее, как ни странно, успокоило. Она чувствовала, что подъем прекратился, но вся половина комнаты вместе с ней продолжает лететь с невероятной скоростью куда-то по прямой линии. Затем сердце у нее защемило, как в лифте, когда опускаешься слишком быстро, и она поняла, что падает. В ожидании смертельного удара о землю мадам Мартэн зажмурилась. Но вместо удара последовал мягкий осторожный толчок, и когда она вновь открыла глаза, то ничего не увидела. В комнате было темно. Но предоставим слово ей самой.

«Видно, пропасть рядом со мной сомкнулась. Я позвала мужа по имени, хотела ему рассказать, какой страшный сон мне приснился. Все во мне тряслось. Тут я нащупала мужскую руку и вдруг слышу низкий незнакомый голос: „О, дорогая, как ты меня испугала!“ И говорит по-английски! Я отшатнулась, ищу выключатель — свет зажечь — и не могу найти. „Что случилось?“ — спрашивает незнакомец, и опять по-английски. Тут он сам зажег свет. Увидев друг друга, мы оба вскрикнули. Передо мной в постели был всклокоченный молодой англичанин с эдаким маленьким носиком, близорукий, еще полусонный, в синей пижаме. Смотрю — вдоль постели трещина: матрас, простыни, одеяло — все разрезано вдоль пополам! И одна половина постели сантиметров на пять — десять ниже другой.

Когда мой сосед по кровати опомнился, он в этом сложном переплете показал себя истинным джентльменом — с тех пор я об англичанах самого высокого мнения. После короткого, но вполне понятного замешательства он обратился ко мне так естественно и вежливо, словно мы сидели не в одной кровати, а в гостиной. Я представилась ему по-английски. Он сказал, что его зовут Джон Грэхэм. Дом его, как выяснилось, находится в Ричмонде. Оглядевшись, я заметила, что вместе со мной сюда перекочевала половина моей спальни: я сразу узнала свое окно с вишневыми шторами, большую фотографию мужа на комоде, маленький столик с книгами возле изголовья; даже мои часики лежали на книгах. Но другая половина комнаты была мне незнакома — это была половина спальни мистера Грэхэма. Там, на тумбочке, возле постели, стоял портрет очень милой женщины, фотография детей, лежали журналы и пачка сигарет. Джон Грэхэм долго рассматривал меня и окружение, в котором я появилась, потом совершенно серьезно спросил:

— Как вы здесь очутились, миссис Мартэн?

Я объяснила, что сама ничего не понимаю, показала на большую фотографию и сказала:

— Это мой муж.

Он сделал такой же жест и сказал:

— А это моя жена.

Она была очаровательна, и я с беспокойством подумала, что сейчас мой Жак, наверное, держит ее в объятиях. Я спросила:

— Как вы считаете, половина вашего дома тоже перенеслась во Францию, когда половина моего дома прибыла сюда?

— Но почему? — спросил он.

Этот англичанин начинал мне действовать на нервы. „Почему?“ Откуда я могла знать! Потому что во всем должна быть какая-то симметрия…

— Странная история, — сказал он, тряся головой. — Как это возможно?

— Это невозможно, однако это случилось, — отрезала я.

И в это мгновение откуда-то сверху, наверно со второго этажа, послышался плач и крики. „Дети!“ — подумали мы одновременно. Джон Грэхэм выскочил из постели и босиком бросился к двери — к своей двери. Он открыл ее — плач стал слышнее, кто-то закашлялся, потом я услышала громкий голос англичанина, перемежавшего проклятия со словами утешения. Я поспешила встать, чтобы посмотреться в зеркало. Лицо у меня было, как всегда, в порядке. Я поправила прическу, потом заметила, что моя ночная рубашка слишком открыта, и оглянулась, отыскивая халат. Но тут я вспомнила, что сбросила его в той половине комнаты, которая осталась во Франции. Так я и стояла, разглядывая себя в зеркале, когда за моей спиной раздался умоляющий голос англичанина:

— Пойдемте, помогите мне!

— Конечно, конечно, — сказала я. — Но дайте мне сначала халат и туфли вашей жены.

Он протянул мне свой собственный халат и повел в детскую. Детишки были великолепны, но у них оказался коклюш. Больше всего мучился самый младший, прелестный белокурый младенец. Я взяла его на руки, и он как будто меня признал.

Так мы провели в детской несколько часов в мучительном беспокойстве: он думал о своей жене, а я — о своем муже.

Я спросила, нельзя ли позвонить в полицию. Он попробовал, но оказалось, что телефон перерезан. Радио не работало: антенна была разрезана надвое. Когда рассвело, мистер Грэхэм вышел наружу. Дети к тому времени заснули. Через несколько минут англичанин вернулся и сказал мне, что на фасад стоит полюбоваться. И он был прав! Неизвестный волшебник, сотворивший это чудо, видимо, хотел разделить пополам и сложить два дома одинаковой высоты, с примерно одинаковым расположением комнат, и это ему удалось. Но наш дом в Нейи был кирпичный, очень простой, с высокими окнами, обрамленными каменной кладкой, а английский оказался типичным коттеджем, выкрашенным в черную краску, с белыми дверями и наличниками, с широкими эркерами. Сочетание двух прямо противоположных по стилю половин производило весьма странное впечатление — вроде арлекина Пикассо.

Я попросила мистера Грэхэма поскорее одеться и отправить во Францию телеграмму, чтобы выяснить судьбу его жены. Он ответил мне, что почта открывается только в восемь часов. Этот флегматичный увалень явно не способен был даже представить, что в таких чрезвычайных обстоятельствах можно разбудить телеграфиста, не считаясь ни с какими правилами. Я настаивала, как могла, но все без толку. Единственное, что он мне отвечал, было:

— Почта открывается только в восемь утра.

Наконец в половине восьмого, когда англичанин все-таки собрался выйти из дому, я увидела полицейского. Он с изумлением посмотрел на дом и