Бьюкенен зафиксировал: «Едва успело разойтись Московское Государственное совещание, как слухи о проектируемом перевороте стали приобретать более конкретную форму. Журналисты и другие лица, находившиеся в контакте с его организаторами, говорили мне даже, что успех переворота обеспечен и что правительство и Совет капитулируют без борьбы»[2083].

Керенский возвратился из Москвы в Петроград 17 августа. Он пригласил Савинкова и, волнуясь, заявил, что на Государственном совещании «контрреволюция» подняла голову, что в этом виновен я, ибо питаю своей деятельностью надежды «контрреволюционеров», что мой план известен ему, что я хочу, чтобы вместо одного его, Керенского, государственную политику направляло три человека — Керенский, Корнилов и я, — и что он этого не допустит. Но вместе с тем он заявил, что из соображений государственных он вынужден просить меня взять мою отставку обратно и согласиться со мной по вопросу о смертной казни в тылу»[2084]. Подробности Савинков добавил в разговоре с Гиппиус в тот же день. Керенский «довольно спокойно» произнес:

— На Московском совещании я убедился, что власть правительства совершенно подорвана, — она не имеет силы. Вы были причиной, что в Ставке зародилось движение контрреволюционное, — теперь Вы не имеете права уходить из правительства, свобода и родина требуют, чтобы Вы остались на своем посту.

Он подошел ко мне и странно улыбнулся…

— Да, я забыл. Я, кажется, все забыл. Я… больной человек. Нет, не то. Я умер, меня уже нет. На этом совещании я умер. Я уже никого не могу оскорбить, и никто меня не может оскорбить»[2085].

Событийный и информационный фон, который сопровождал Государственное совещание, и последовавшие за ним дни иначе как апокалиптическими назвать невозможно. Создавалось впечатление полной национальной катастрофы. В Казани взорвались крупнейшие в стране пороховые заводы и армейские склады. Из прессы: «Первый взрыв последовал 14 августа. Вслед за ним раздался второй, от которого на Большой пассажирской пристани вылетели двери, стекла и рамы. Затем показалось пламя над Старым заводом, которое покрыло Волгу с пристанями. Появились первые раненые и убитые… С пароходов было видно огромное пламя, которое окутывало город и в особенности пригородные слободы, прилегающие к Волге и Каме. Сила взрыва была так велика, что сбрасывало вагоны трамвая с рельсов»[2086]. Потом подсчитают: было уничтожено 542 здания, два миллиона пудов нефти, около миллиона снарядов, 12 тысяч пулеметов. Через день сгорели оборонный завод «Вестингауз» в Петрограде и Прохоровская мануфактура в Москве. Пресса 18 августа: «В Курской, Тамбовской, Владимирской, Черниговской, Пензенской губерниях взлетели огненные языки. Дребезжит деревенский набат. Крестьяне вооружаются дрекольем, чтобы идти за землей. Ко всем бедам, которые на нас обрушились, только этой беды не доставало»[2087].

А 19 августа, как и предупреждал Корнилов, немцы начали наступление под Ригой. Гинденбург рассказывал: «Мы наносим России сокрушительный удар, сказавшийся не только на военном, но и на политическом положении страны. В этом месте северное крыло русских выдавалось мощным флангом, растянувшимся вдоль моря и далее по западному берегу Даугавы более чем на 70 километров при глубине всего 20 километров, образуя стратегическую и тактическую угрозу для нашего собственного фронта»[2088]. В 4 часа утра началась газовая атака, в 6 часов — артиллерийская подготовка, а в девять отошли первые понтоны. «Работа артиллерии и на этот раз была безупречной»[2089].

Российское командование было предупреждено перебежчиком о предстоявшем наступлении. Но 12-я армия, где комиссаром был Станкевич, а его заместителем — Войтинский, была одной из самых разложившихся. Отвечала только артиллерия, пехота по большей части разбегалась сразу. Стойко сопротивлялись лишь латышские части, защищавшие свою землю.

Толпа, отступавшая по Ванденскому шоссе, перестала напоминать армию. «Толпы солдат, побросавших оружие. Пустые повозки, скачущие сломя голову неизвестно куда. Выбрались на Рижское шоссе. Дорога запружена обозами. Слева и справа от нее по полям и меж деревьев течет пехота. По-видимому, целые воинские части — полки, может быть, и дивизии. Но в каком они виде — базарная толпа, а не армия! То здесь, то там вспыхивает паника. Подымается беспорядочная ружейная стрельба. Обозные соскакивают с телег и принимаются рубить постромки — некоторые с испугу рубят колеса. Два раза налетали эскадрильи немецких аэропланов, бросая бомбы в движущуюся по шоссе живую реку, и тогда паника принимала формы совершенного безумья»[2090]. Столь стремительное бегство имело один плюс: оно оставило немцев без богатых военных трофеев.

Утром 21 августа Рига — четвертый по численности населения город страны — была оставлена. Перед уходом войска взорвали мосты через Западную Двину, склады с боеприпасами, промышленные предприятия, сжигали армейское имущество. Дороги были запружены обозами и людским потоком, по железной дороге на расстоянии 15–20 метров друг от друга ползли поезда. Две убегавшие дивизии остановились только в районе Пскова. 12-я армия потеряла до 25 тысяч человек, из них 15 тысяч — пленные и пропавшие без вести, а также 83 тяжелых и 190 тысяч легких оружий, 256 пулеметов, 185 бомбометов, 111 тысяч снарядов[2091].

Через три дня после ухода войск парад в городе принял кайзер Вильгельм II, начавший свою речь словами:

— Рига свободна.

Российская «демократическая» общественность обвинила генералитет в сознательной сдаче Риги. Генералы и кадеты клеймили Советы и комитеты за разложение армии. В Петрограде началась паника из-за разговоров о якобы начавшемся наступлении немцев на столицу. Была ли реальная угроза захвата Петрограда? Гофман свидетельствовал: «Сами войска были полны воодушевления и охотно продолжали бы маневренную войну до самого Петербурга. В военном отношении это не составило бы затруднений, при условии, если бы Верховное командование могло оставить нам войска. Но, к сожалению, это было невозможно. Через несколько дней мы вынуждены были задержать движение 8-й армии, чтобы выделить часть войск на запад, часть на итальянский фронт»[2092].