Так погиб доблестный юноша, отличавшийся образованием, умом и необыкновенной твердостью духа.

С падением башни лезгины обратили все свои силы против крепости, где защищалось четыреста человек Троицкого полка. Обложив крепость и спустившись в ров под убийственным картечным огнем, неприятель залег под самыми ее стенами. Два раза ходили горцы на приступ и два раза были отбиты с огромным уроном. Но и со стороны осажденных потери были велики. Офицеры были перебиты все, и под конец остался один только заслуженный штабс-капитан Овечкин, с простреленной ногой, и при нем человек сто нижних чинов, которые притом наполовину были переранены.

Положение гарнизона становилось с каждой минутой отчаяннее и отчаяннее. Осада длилась уже три дня, в крепости не было ни капли воды, чтобы обмыть раны и промочить губы, запекшиеся от крови и жажды. Удальцы спускались ночью со стены и прокрадывались к источнику, но немногим из них удавалось возвращаться – великодушные люди платили собственной кровью и жизнью за воду, добытую для товарищей. Солдаты грызли пули и глотали порох, чтобы тем освежить себя, но внутренний жар, усталость и бессонница усугубляли их страдания.

Между тем лезгины настойчиво требовали сдачи.

– Товарищи! – сказал Овечкин изнемогавшим солдатам, уже начинавшим отчаиваться в спасении. – Я делил с вами раны, не раз водил вас против врага и никогда не видал в побеге. Не дайте же мне, при конце моей жизни, увидеть вас, как трусов, без оружия, а себя – в постыдном плену. Не опозорим имени кавказского солдата. Коли не так, то прежде пристрелите меня, и тогда делайте что хотите, если не можете сделать того, что обязаны.

Воодушевленные этой речью, с криком «Ура!» солдаты клялись умереть на стенах крепости и на новое предложение сдаться ответили дружным залпом из ружей и пушек.

Был полдень четвертого дня осады. Храбрый Овечкин, истекая кровью, изнемогая от судорог, впал в глубокий продолжительный обморок. Тогда фельдфебель одной из рот стал уговаривать солдат сдаться. «Надежды на помощь нет, – говорил он, – порох на исходе, а мы – как тени от ран, жажды и истомы. Слышите ли, как они предлагают нам честный полон? Если не воспользуемся этим теперь, то будет уже поздно: через час лезгины без выстрела возьмут нашу крепость и нас передавят, как мух».

Слова эти поразили пришедшего в себя Овечкина. Полный негодования, он подозвал к себе фельдфебеля и неожиданным ударом поверг его на землю. «Свяжите! Бросьте со стены этого изменника! – кричал он. – Я застрелю первого, кто упомянет о сдаче!»

Он приказал поднять себя к пушке, схватил дрожащей рукою фитиль и скомандовал: «Отнимай доску!»

Амбразуры, за которыми стояли орудия, наглухо закрывались досками, предохранявшими артиллеристов от неприятельского огня. Доска была отнята, пушка грянула. Но в то же время сотни пуль влетели в открытое отверстие, и Овечкин, простреленный в бок и в ухо, замертво скатился с платформы. Солдаты, воспламененные храбростью начальника, поклялись умереть без ропота.

Лезгины готовились между тем к новому приступу. Гибель храбрых, казалось, была неизбежна. Но вот вдали засверкали русские штыки; на помощь осажденным с окрестных гор спускался отряд. Это был сам окружной начальник генерал-майор Вреде, спешивший из Кюры с ротой пехоты, и капитан Севастопольского полка Агеев с пятьюдесятью солдатами.

В это же самое время Сурхай-хан получил известие, что Акуша пала перед русскими войсками. Смущенный, он не решился продолжать борьбу и обратился в бегство, послав в Казикумык приказание, чтобы семейство его спешило в горы. Он ожидал, что измена его не будет оставлена без наказания. Его примеру последовали и предводимые им толпы. Чираг был освобожден.

Помощь подоспела вовремя. Из целого гарнизона в укреплении оставалось в живых только семьдесят человек, и из них нераненых – восемь.

Главнокомандующий представил Овечкина к награде орденом Святого равноапостольного князя Владимира 4-й степени с бантом, но императору Александру угодно было увеличить награду храброго офицера и следующим чином.

«В сем примере особенной награды, – писал Ермолов в своем приказе по Кавказскому корпусу от 12 мая 1820 года, – каждый из служащих должен видеть сильнейшее одобрение и что Император, в случаях, отличного внимания достойных, не ограничивает милостей своих ходатайством начальников об их подчиненных».

Через полгода Овечкин выздоровел и находился уже в строю. Ермолов, в награду за оборону Чирага, назначил его в передовые на приступ аула Хозрек, где решалась судьба Сурхая Казикумыкского. Впоследствии Овечкин командовал Тифлисским пехотным полком.

Геройским подвигом чирагской защиты заканчивается летопись Троицкого полка на Кавказе. Спустя несколько месяцев он, в кадровом составе, отправлен был в Россию. Но капитан Овечкин и геройские защитники Чирага не оставили Кавказа – они поступили в ряды Апшеронского полка.

На старом кладбище в Царских Колодцах поныне можно найти простой камень с лаконичной надписью: «Полковник Овечкин». Под этим камнем и покоится прах героя – одного из тех, чья память не должна умирать в потомстве.

Защита Чирага принадлежит к фактам незначительным по размерам, к тем, которые не могут влиять на судьбы народов и государств. Но если смотреть на нее с точки зрения личного подвига, поучительного примера преданности отчизне и беззаветного исполнения долга, значение его возрастает до великого. Пусть тут не было сотен тысяч против сотен тысяч и не было спора за обладание столицей обширнейшей страны. Но здесь один офицер с помощью четырех рядовых удерживал целый день многочисленные толпы неприятеля, видя перед собою неизбежную смерть, но и перед лицом смерти исполненный одного желания: чтобы гибель его послужила к славе и к пользе родины; здесь сотни боролись против тысяч, стояли до конца и спасли лежавший за крепостью обширный край от бедствий вражеского вторжения. Важен тот дух доблести, который жил в защитниках Чирага, как и во всех кавказских войсках. Защита Чирага есть один из проблесков того великого пламени любви к отчизне и беззаветной преданности долгу, который горел в сердцах сынов России, давших ей Кавказ. И пусть подвиги, подобные подвигам Щербины и Овечкина, не умирают вовеки.

Существует в Дагестане стародавнее предание, что в числе населявших его народов арабы застали многочисленное племя лаков, обитавшее на обширной территории с главным городом Кумухом. Племя это не оказало арабам большого сопротивления: оно первым в Дагестане приняло магометанство и, следуя обычаям новой веры, двинулось за своими победителями покорять учению пророка новых прозелитов. За то оно получило почетное название Гази, что значит «воюющие за веру». От слияния двух слов Гази-Кумух, что можно бы было перевести выражением «кумухские воины за веру», и произошло, как полагают, испорченное название «казикумыки», под которым с тех пор известны своим соседям воинственные лаки.

Арабы поставили правителем лаков некоего Шах-Бала. Покорив другие племена Кавказа и дав каждому своих правителей под различными титулами (уцмии, мейсумы, кадии и т. п.), всех их они подчинили верховной власти Шах-Бала с его потомством. Оттуда, как полагают, и произошел впоследствии знаменитый верховный дагестанский титул шамхала, который до самых последних времен носил название валия Дагестана. Шамхалы имели резиденцию в Кумухе и отсюда управляли всей страной.