— Сальвестро!

— Проснись!

— Что дальше, Сальвестро?

Сальвестро смотрит на троицу, затем влево и вправо, вдоль боевых порядков своей армии. Все теперь молчат, все ждут, выстроившись перед водой. Он поднимается на ноги и рискованно балансирует на спине Зверя. Маленькая флотилия поэтов неуверенно подвигается вперед, та из них, в которой сидят наибольшие храбрецы, почти уже у подиума. Он указывает на мешанину плоскодонок и гребных лодок, толкущуюся перед ними. Воздевает руки, кричит: «На лодки! Вперед!» — и головой вниз бросается в воду.

РОСС-ерр-у-у-усс…

Надо отдать должное поэтам: самообладания им не занимать. Пусть это излишне для добропорядочного общества и по большей части непостижимо для его граждан, но поэтам известно все, что связано с окунанием в пустоту безразличия и враждебности публики. Это хорошо служит им, когда их позолоченные гондолы шлепают вперед в ритме сатурнийских стихов и гекзаметров, распеваемых их метрически мыслящими рулевыми. Двое или трое берут на вооружение величавые алкеевы строфы, из-за чего и отстают, оказываясь в задних рядах, меж тем как передние выкрикивают краткие героические куплеты, от которых ходуном ходят и руки, и легкие. Ведя заградительный огонь брошенными наудачу апельсинами, они спешат вперед, чтобы встретиться с авангардом сил Россеруса, половина которых все еще рассаживается по плавсредствам, а большинство остальных возятся со Зверем, водружая его на две наименее протекающие с виду плоскодонки. Несовершенная работа тыла представляется самым тревожным недостатком армии Россеруса, которой мешает путаница на командном уровне. Из трех ее потенциальных стратегов один настаивает на том, чтобы произносить три фразы одновременно, другой всецело отдается своей склонности к произвольному и безудержному насилию, а третий бóльшую часть сражения проводит под водой.

— Это Россерус, — с самодовольным видом сообщает Папа Биббьене.

— Где?

— Под водой.

Сальвестро ныряет и мчится над самым дном озера, легко скользя сквозь холодную воду. Под ним проносятся линии каменных плит. Это мертвая вода, не знающая приливов и отливов. Сам он — стрела, движущаяся сквозь пустое пространство по направлению к центру озера Марса, по направлению к Йоргу. Его легкие сжигают последний кислород. Пора всплывать.

— Вон там! — кричит Папа. — Смотрите, Биббьена! Россерус!

Биббьена и Довицио обмениваются взглядами.

Кажется, сражение внизу теперь разворачивается по-настоящему. Большинство людей Россеруса на плаву, они энергично отталкиваются шестами от дна, готовые вступить в бой с вражеским флотом. Подразделение под командованием Вольфа, Вульфа и Вильфа уже занялось сдерживанием Домми, который опрокинул вверх ногами костлявого стихоплета и подчеркивает серьезность замеченной им ошибки в метрической технике последнего: «Как, рифмач, тебе понравится, если я поверну задом наперед одну из твоих стоп?» — меж тем как Ганнон этого уже, кажется, достиг — четырехкратно, — выписывая неровные круги прямо под помостом Папы и пока не подозревая о том, что его смертельный враг отплывает наконец от противоположного берега озера, раскачиваясь и кренясь то в одну, то в другую сторону на предоставленных ему плоскодонках, и все сильнее дает о себе знать неравномерность Сальвестровой набивки, из-за чего Зверь пятится, вертится, опрокидывается и — плю-у-ух! — обрушивается в воду. «Ура!» — кричит малыш Пьерино. Мимо проплывает дыня. Он пытается поднять ее и швырнуть. Дыня слишком для него тяжела. Он начинает хныкать. «Попробуй грейпфрут!» — кричит царь Каспар. «Да! Вон там!» — присоединяются остальные «мавританцы». (Ни ужина. Ни завтрака. Они едва слышат собственные мысли из-за урчания в своих животах.) Сальвестро смотрит на лица тех, что смотрят на него. Он, кажется, отклонился влево и всплыл на поверхность под запруженной людьми лоджией. «Это Сальвестро, — со спокойной гордостью бросает Лукулло стоящим рядом с ним bancherotti. — Мой старинный друг». Те согласно кивают. Сальвестро видит торчащие в воздухе четыре серые ноги, подпрыгивающее зашитое брюхо Зверя, отряд своей армии, яростно спешащий на помощь. Йорг, недвижимый в тщете своего пышного одеяния, с таким же успехом мог быть высечен из камня. Сальвестро снова ныряет.

Черные тела плоскодонок проплывают над ними, как огромные рыбы. Он извивается под гондолами, весла которых подобны ногам бегущих цапель. Этот слой воды, зажатый между воздухом и камнем, принадлежит только ему: Сальвестро здесь — единственное живое существо. Он сбрасывает с себя башмаки, вращая плечами, выбирается из кожаной куртки, бесшумно продвигается сквозь скользкую жидкость, омывающую его кожу. Быстрее, говорит он себе, потому что эта поверхность представляет собой хрупкое полотно идеального льда. Найти глубокое место… Но здесь нет глубоких мест. Поверхность разбивается вокруг его головы.

Хррря-а-асть! Плюх! Кррря-а-акк!

Одной рукой Домми сокрушает лодки, а другой — поэтов, ритмично ударяя последних по головам обломками лодок и дынями, неуклюжими, но надежными орудиями: «Теперь, когда ты усвоил общий смысл амфимакра — бух, бах, бух, — давай-ка перейдем к тайнам амфибрахия, хорошо?» — БАХ! БУХ! БАХ! Поэты мудро держатся от него подальше — кажется, он разъярен их неумелостью, — да и большинство лодок Россеруса тоже. Домми же неудержим и сейчас разбивает дыню о голову Маринано. «Вот! Теперь ты знаешь, что чувствовал Бальдус!» Малыш Пьерино все еще собирается с духом, чтобы ухватить грейпфрут, «Царь Каспар и мавританцы» по-прежнему умирают с голоду, Ганнон жалко трубит, танцуя в деревянных башмаках среди водного ада, и тут его страдания удваиваются: он видит, как восставший Зверь направляется к нему, буксируемый флотилией рыбачьих лодок и плоскодонок, которыми правят измазанные грязью головорезы, размахивающие палками. Ганнон паникует, пытается повернуться и обнаруживает, что кружится в хаотичном попурри из сицилийских народных танцев. Зверь, похоже, становится больше, грузнее… Управляющие им нервно поглядывают через плечо. Зрители протирают глаза. Отрицать невозможно: Зверь растет. Точнее, разбухает. Внутри его напрягающейся, натягивающейся шкуры происходит невозможное: хлеб Гроота поднимается.

— Вон он опять! — кричит Папа, перекрывая шум толпы на прилегающей лоджии; там снова начинают распевать. Его святейшество указывает на мокрую голову, появляющуюся на поверхности, словно голова тюленя, слева от подиума. — Это Россерус.

Биббьена отрывает взгляд от раздувающегося Зверя.

— Нет, это не он, — категорично заявляет он.

— Послушайте свою неумытую паству, — добавляет Довицио.

Прямо у них на глазах голова снова скрывается под водой. Пение лишь делается громче и отчетливее, превращаясь в энергичный анапест: БАХ! (ай!) БАХ! (ай!) БУХ! (ой!) — который Домми втолковывает Пьерино-старшему, несмотря даже на то, что в точных метрических терминах имя, которое толпа подхватила в качестве объединяющей речовки, на самом деле представляет собой стопу амфибрахия по ударению и амфимакра по длительности. Почему? Почему, когда Ганнон (сейчас выделывающий антраша в неумелой тарантелле), кажется, готов наконец сразиться со своим давно наводящим ужас смертельным врагом (распухшим уже в три раза больше нормальной величины и продолжающим расти), когда Домми поднимает последнюю из гондол и сокрушает ее о свое колено, когда Вульф, Вольф и Вильф извиняются в трех экземплярах за его крайности перед вымокшими до нитки и измочаленными поэтами, вброд идущими к берегу, когда малыш Пьерино в конце концов швыряет сморщенный апельсин голодающим музыкантам, которые все как один встают, уже подсчитывая, много ли в нем долек и сколько достанется каждому, но лишь затем, чтобы увидеть, как на полпути его пронзает клювом и уносит прочь пролетающая ворона, когда все эти резвые забавы разыгрываются ради их развлечения на поверхности озера Марса, почему же избранник толпы — это единственное существо, незримо плывущее сквозь воду под ней?