Вслед за турне с «Ромео и Джульеттой» по провинции последовали настойчивые предложения из Америки, столь соблазнительные, что Дин Форестер решил отправиться туда со всею труппою. Ему обещали великолепный приём, ему и его восхитительной жене, которая стала самой знаменитой и наиболее ценимой красавицей своего времени.

Отъезд дочери и её мужа сильно меня взволновал, после чего наступила реакция: я впал в беспросветное уныние. Чувство неизбывного одиночества неотступно мучило меня, неделю за неделей я пребывал в отчаянии, подпитываемом смутными предчувствиями надвигающейся катастрофы, которые затем сменялись страшными приступами меланхолии, коим я с некоторого времени стал подвержен.

Тем не менее новости, поступавшие из-за океана, неизменно сообщали о новых триумфах Баб, все превозносили её врождённую грацию и редкую красоту. О, как я гордился дочерью в эти минуты! Дни и ночи я проводил в молитвах о ней, заклиная Бога уберечь её от всех невзгод и опасностей!

Как я был далёк от мысли, что моей непрестанно возносимой молитве может быть дан такой ответ! Как мучительно и жестоко должны были быть разрушены мои надежды!..

XVII

И вот в один из вечеров, приблизительно через месяц после отъезда дочери в Америку, когда я, по своему обыкновению, сидел в одиночестве в своей маленькой комнате – наполовину кабинете, наполовину гостиной, – служанка сообщила мне о приходе посетительницы, дамы, как сказала она, желающей говорить со мной по срочному делу.

Я поднялся и попросил ввести нежданную гостью. Когда она вошла, я сразу увидел, что она очень молода и красива. На лице её застыло выражение крайней удручённости. В больших голубых глазах, пылавших каким-то особенным огнём, я прочитал нечто, заставившее моё сердце сжаться от жалости к бедному дитяти, – она и в самом деле была всего лишь ребёнком; стоя передо мной, она вся трепетала, как лепесток цветка.

– Чем я могу помочь вам, дитя моё? – сказал я, заботливо усаживая её напротив себя у очага.

Пламя озарило её черты, и я смог внимательнее её рассмотреть. Черты лица её, за исключением глаз, были миниатюрные, почти детские. Разглядывая это личико, я подумал, что мне редко доводилось видеть бо́льшую красавицу. Она казалась репродукцией с картины, где нарисованы ангелы, полные невинной грации и детской чистоты. Её нежный и юный голосок дрожал от волнения, когда она ответила мне, а восхитительные глаза медленно наполнились слезами.

– Боюсь, сударь, что никто мне не может ничем помочь! Но я скоро умру и никого не буду больше стеснять. Я знаю это, но чувствую, что прежде должна поговорить с вами и всё вам сказать. Великий актёр Дин Форестер, женившийся на вашей дочери, – мой муж!

– Дитя моё! – вскричал я. – Вы с ума сошли! Что вы такое говорите? Во имя Неба, отвечайте!

– Сударь, я не сошла с ума. Я говорю вам правду. О, если б только Богу было угодно, чтоб это не было правдой! Нет, я не сумасшедшая. Но я скоро умру, и я должна рассказать вам свою историю.

Неторопливо, проникновенно, поведала она мне свою печальную историю. Я слушал её не прерывая. В правдивости несчастной сомневаться не приходилось. Её чистые, детские уста не могли запятнать себя ложью – я знал это. И я знал также, что Барбара, наша маленькая Баб, теперь обесчещена, лишена того, что только есть у женщины самого ценного и святого, – непорочной репутации. Я понимал, что отныне всеобщее презрение будет довлеть над нею.

Итак, мне открылось, что Дин Форестер – подлец и мерзавец, и я тогда же поклялся, что месть моя человеку, опозорившему мою семью, будет ужасна.

Зачем мне задерживаться на удручающих подробностях измены, жертвою которой стал бедный ребёнок, пришедший ко мне поведать свою трагическую повесть? То довольно банальная история: красивое личико, молодость, доверчивость, сердце, полное любви, честь девы и злодейство мужчины – вот и всё!

Гертруда, бедная Гертруда Лей, была вполне достойной парой безвестному актёру, но Дин Форестер – любимец публики, модная знаменитость, он – баловень общества, испорченный модой, – скоро утомился ею, оставил её, отбросил в сторону, словно надоевшую игрушку.

– Вы будете отмщены, Гертруда! От меня он не уйдёт! – воскликнул я. – Он разбил два верных, любящих сердца, погубил две чистые души. Клянусь, он больше не сможет стать причиной других несчастий. Я, Джеффри Хит, ему воспрепятствую!

Когда несчастное дитя закончило свой грустный рассказ, её маленькая усталая головка поникла, а прекрасные глаза закрылись, чтобы больше никогда не видеть света.

Осторожно и с нежностью я перенёс её на своё ложе и оставил там, а сам ушёл в другой конец дома, чтобы найти убежище, хоть какое-то успокоение неистовству страстей, бушевавших в моём разгорячённом мозгу.

Но тщетно! Я поклялся себе, что отныне мне не могло быть успокоения, пока я не исполню своё дело – не накажу злодея, разрушившего счастье моей дочери.

Когда через решётки окна пробились наконец первые лучи нарождающегося утра, я встал, чтобы проведать бедняжку, которой дал кров на ночь. Она была мертва! Её маленькая усталая душа наконец обрела покой. Она отправилась в страну, где ей уже не грозило никакое разочарование.

XVIII

Дойдя до этого места в своём повествовании, старый актёр поднялся с деревянной скамейки, на которой недвижимо сидел в продолжение всего рассказа, и пару раз молча прошёлся по камере. Лицо его в эти минуты сделалось совершенно бледно и являло собой вид самый странный и пугающий. Я понимал, что он изо всех сил старается обуздать неистовые страсти, бушующие у него в груди. Я даже встревожился. Однако первые же слова, сказанные им специфически ясным и звучным голосом, меня успокоили.

– Не бойтесь, прошу вас, – сказал он. – Я уже вполне овладел собой, хотя и сам испугался приступа, но всё, как видите, обошлось. Я вас долго не задержу – последний акт драмы краток, но поучителен. Звоните к последнему акту!

Сцена великого финала моей трагедии развернулась в Нью-Йорке, куда я прибыл двумя неделями позже после кончины бедной малютки Гертруды. С той поры жажда, неутомимое желание мести всецело завладело мною, ничто не могло меня удержать. В лихорадочном нетерпении я приближал ту минуту, когда Дин Форестер будет истекать кровью от смертельной раны, нанесённой моей рукой.

Говорят, что я сошёл с ума в тот день, когда с радостью в сердце задумал план этой жестокой развязки. Быть может, и правы те, кто так говорит, только в моём безумии была своя логика.

В былые дни моя слава достигла апогея именно в Нью-Йорке, именно там зрители с лихвой оценили мой актёрский дар. Приехав, я отправился прямо к дочери и застал их обоих – её и мужа – весьма, надо сказать, удивлёнными моим внезапным появлением. Я прилагал величайшие усилия, чтобы не дать чувству негодования, клокотавшему у меня в груди, прорваться наружу.

Со спокойствием и твёрдостью в голосе я объяснил им, что предпринял эту поездку единственно с намерением развеяться и отдохнуть в городе, который я так любил в дни своей юности. Когда вечерний спектакль закончился и мы вернулись домой, всю ночь, до самого рассвета, я провёл за вином и трубкой в обществе человека, труп которого я неистово, всем сердцем желал видеть у своих ног.