– Забрали все его бумаги, – промолвила Люсиль. – Письма. Все до единого. Даже рукопись об Отцах Церкви.

– Если Робеспьер согласится нас принять, что мы ему скажем? Что мы можем ему сказать?

– Тебе лучше молчать, говорить буду я.

– Кто бы мог подумать, что Конвент сдастся без боя?

– Я. Никто, за исключением твоего мужа, не способен противостоять Робеспьеру. Держи, вот письма, – сказала она Жанетте, – каждому члену Комитета общественного спасения. За исключением Сен-Жюста, ему писать бесполезно. А это письма для Полицейского комитета; для Фукье, депутатов, они все подписаны. Проследи, чтобы их отправили немедленно. Если я не получу ответов и Макс не захочет меня видеть, придется придумать другую тактику.

В Люксембургской тюрьме Эро изображал любезного хозяина. В конце концов, изначально это был дворец, а не тюрьма.

– Тайно и поодиночке? Ничего подобного, – сказал Эро. – Время от времени они нас запирают, но большую часть времени мы наслаждаемся обществом друг друга – по правде сказать, я не припомню такого со времен Версаля. Остроумные беседы, изысканные манеры – дамы делают прически и переодеваются три раза на дню. У нас бывают званые ужины. Вам продадут все, что захотите, за исключением оружия. Только следите за своими словами. По меньшей мере половина здесь сидящих – полицейские осведомители.

В комнате, которую Эро именовал «нашим салоном», завсегдатаи разглядывали новеньких. Один из бывших отметил крепкое сложение Лакруа:

– Из него вышел бы неплохой кучер.

Генерал Дийон пил и испытывал раскаяние.

– Кто вы такой? – спросил он Филиппо. – Я вас не знаю. Что вы сделали?

– Я критиковал комитет.

– Ясно.

– А, – до Филиппо дошло, – Люсиль была вашей… Господи, прошу прощения, генерал.

– Ничего. Я не возражаю, думайте как хотите. – Генерал, шатаясь, пересек комнату и обнял Камиля. – Раз вы теперь здесь, обещаю бросить пить. Я вас предупреждал. Я же предупреждал вас? Мой бедный Камиль.

– А знаете, – сказал Эро, – вороватая комиссия художеств наложила лапу на мои первые издания.

– Он говорит, – генерал показал на Эро, – что считает ниже своего достоинства защищаться от выдвинутых против него обвинений. Разве так делается? Всё из-за того, что он аристократ. Я тоже аристократ. А еще, любовь моя, я солдат. Не беспокойтесь, – сказал он Камилю, – скоро мы отсюда выйдем.

Улица Оноре.

– Видите ли, – сказала Бабетта, – у него сейчас много уважаемых патриотов, поэтому его нельзя беспокоить.

Люсиль положила письмо на стол.

– Из сострадания, Элизабет, вы проследите, чтобы это письмо попало к нему в руки.

– Ничего хорошего из этого не выйдет. – Она улыбнулась. – Он уже принял решение.

Наверху Робеспьер сидел в одиночестве, ожидая, когда женщины уйдут. Когда они вышли на улицу, солнце проглянуло сквозь тучи, и они пошли по направлению к реке в зеленом и пьянящем весеннем воздухе.

Камиль Демулен – Люсиль, из Люксембургской тюрьмы:

Предварительный допрос в Люксембургской тюрьме:

Камиль Демулен, адвокат, журналист, депутат Национального конвента, тридцать четыре года, проживающий на улице Марата. В присутствии Ф.-Ж. Денизо, приглашенного судьи революционного трибунала; Ф. Жирара, заместителя регистратора революционного трибунала; А. Фукье-Тенвиля и Ж. Льендона, заместителя прокурора.

Протокол:

Вопрос: Злоумышлял ли он против французского народа, желая восстановить монархию, разрушить представительскую власть и республиканское правительство?

Ответ: Нет.

Вопрос: Есть у него адвокат?

Ответ: Нет.

Мы назначаем его адвокатом Шово-Лагарда.

Люсиль и Аннетта идут в Люксембургский сад. Они стоят, обратив лица к дворцу, глаза без надежды скользят по фасаду. Ребенок на руках у матери плачет, ему хочется домой. У какого-то из окон – Камиль. В полуосвещенной комнате за его спиной стол, за которым он просидел весь день, составляя черновик речи с опровержением до сих пор не предъявленных обвинений. Свежий апрельский ветер теребит волосы Люсиль, поднимая их, словно волосы утопленницы в воде. Она вертит головой, глаза все еще ищут его. Он может ее видеть – она его нет.

Камиль Демулен – Люсиль Демулен:

Дверь камеры захлопнулась.

– Говорит, знал, что я приду. – Робеспьер прислонился спиной к стене. Закрыл глаза. В свете факелов ненапудренные волосы отливали рыжиной. – Я не должен здесь быть. Я не должен был сюда приходить. Но мне хотелось… я не мог с собой совладать.

– Значит, никакой сделки, – сказал Фукье. На его лице были написаны раздражение, насмешка; невозможно сказать, кому она предназначалась.

– Никакой сделки. Он говорит, Дантон дает нам три месяца. – В полутьме его зелено-голубые глаза вопрошающе смотрели на Фукье.

– Это всего лишь слова.

– Думаю, что на миг он решил, будто я пришел предложить ему побег до суда.

– Неужели? – сказал Фукье. – Вы на такое неспособны. Ему бы следовало знать.

– Да, следовало, и правда следовало? – Он отстранился от стены, затем поднял руку и позволил пальцам съехать по штукатурке. – Доброй ночи, – прошептал он и молча пошел прочь, но внезапно встал как вкопанный. – Послушайте.

Из-за запертой дверью слышался гул голосов, который перекрывал громкий раскатистый смех.

– Дантон, – прошептал Робеспьер. На его лице застыло изумление.

– Идемте, – сказал Фукье, но Робеспьер все стоял и прислушивался.

– Как он может? Как он может смеяться?

– Вы намерены простоять тут всю ночь? – рассердился Фукье.

Он всегда обращался к Неподкупному с опасливой вежливостью, но куда девался тот Неподкупный? Крадется по тюрьме, предлагая обещания и сделки. Фукье видел перед собой худосочного юношу, оцепеневшего и страдающего, с мокрыми рыжеватыми ресницами.

– Переведите дантонистов в Консьержери, – бросил Фукье через плечо. – Послушайте, – сказал он, поворачиваясь обратно, – вы это преодолеете.