к сердцу; кланялся снова и снова, сжимая руки в стиле «намасте». Ничего показного: смирение и самоуничижение выглядели совершенно искренне, и Страйк, единственный, насколько он мог судить, не аплодирующий человек в зале, был поражен актерскими способностями этого человека. Красивый и подтянутый, с густыми темными, слегка поседевшими волосами и крепкой челюстью, и если бы на нем был смокинг, а не длинная накидка темно-синего цвета, он бы вполне естественно выглядел на любой красной дорожке мира.

Аплодисменты продолжались пять минут и стихли только после того, как Уэйс сделал успокаивающий, призывающий к тишине жест руками. Но даже после того, как наступила практически полная тишина, раздался женский возглас:

 

«Я люблю тебя, Папа Джей!»

 

— И я люблю тебя! — сказал улыбающийся Уэйс, и в этот момент раздался новый взрыв криков и аплодисментов.

Наконец, зрители заняли свои места, и Уэйс, надев микрофонную гарнитуру, начал медленно обходить пятиугольную сцену по часовой стрелке, вглядываясь в толпу.

— Спасибо... спасибо за такой теплый прием, — начал он. — Знаете... перед каждой суперслужбой я спрашиваю себя... достойный ли я проводник? Нет! — сказал он серьезно, потому что раздались новые возгласы обожания. — Я спрашиваю, потому что это нелегкое дело — выступать в качестве орудия Благословенного божества! Многие люди до меня провозглашали миру, что они проводники света и любви, возможно, даже верили в это, но ошибались... Как самонадеянно со стороны человека называть себя святым! Разве вы так не думаете? — Он огляделся вокруг, улыбаясь, когда на него посыпался град выкриков «нет».

«Ты святой!» — крикнул кто-то с верхних мест, и толпа засмеялась, как и Уэйс.

— Спасибо, друг мой! — поблагодарил он. — Но это вопрос, который встает перед каждым честным человеком, когда он поднимается на подобную сцену. Этот вопрос мне часто задают некоторые представители прессы, — раздались бурные возгласы неодобрения. — Нет! — сказал он, улыбаясь и качая головой, — не надо их освистывать! Они правы, что задают этот вопрос! Мир полон шарлатанов и мошенников — хотя некоторым из нас хотелось бы, чтобы пресса уделяла больше внимания нашим политикам и акулам капитализма, — раздались оглушительные аплодисменты, — совершенно справедливо спросить, по какому праву я стою перед вами, говоря, что я видел Божественную истину и что я не ищу ничего, кроме способа поделиться ею со всеми, кто восприимчив. Поэтому все, о чем я прошу вас сегодня вечером — тех, кто уже присоединился к Всемирной гуманитарной церкви, и тех, кто еще не присоединился, скептиков и атеистов — да, пожалуй, особенно их, — произнес он с легким смешком, которому услужливо вторила толпа, — это принять одно простое утверждение, если вы считаете себя в силах. Оно ни к чему вас не обязывает. Оно не требует ничего, кроме открытого разума. Как вы думаете, возможно ли, что я видел Бога, что я знаю Бога так же хорошо, как и своих ближайших друзей, и что у меня есть доказательство вечной жизни? Возможно ли это? Я прошу только одного — не верить, не принимать слепо на веру. Если вы считаете, что можете это произнести, то я прошу вас сказать мне сейчас следующее...

Экраны вновь окрасились в черный цвет, и на них белыми буквами были написаны три слова.

— Вместе! — сказал Джонатан Уэйс, и толпа проревела ему в ответ эти три слова:

 

«Я допускаю возможность!»

 

Корморан Страйк, сидевший со сложенными руками и выражением глубокой скуки на лице, не допустил никакой возможности.

 

 

 

 

 

111

 

Деятельность женщины, жены и хозяйки, замкнута интересами семьи, муж заинтересован в общественной жизни за пределами его дома.

«И цзин, или Книга перемен»

Перевод Ю. К. Щуцкого

Робин находилась в офисе на Денмарк-стрит. Пат уже ушла, и Робин подумывала дождаться возвращения Страйка со встречи с Уэйсом, потому что Мёрфи сегодня был на ночном дежурстве.

Из-за беспокойства ей было трудно сосредоточиться. Встреча с Уэйсом, должно быть, уже шла полным ходом. Робин волновалась о Страйке, прокручивая в своем воображении варианты, которые, как она осознавала, были маловероятными, если не сказать иррациональными. Например, что Страйк сталкивается с полицией, которой сообщили о состряпанном церковью ложном обвинении против него. Или Страйка затаскивают в микроавтобус ВГЦ — этот способ похищения с улицы Робин он сам озвучил несколько дней назад.

— Ты ведешь себя совершенно нелепо, — сказала она себе, но это ее не успокоило.

Несмотря на то, что между ней и внешним миром было два первоклассных антивандальных замка, она чувствовала себя более напуганной, чем за все время с тех пор, как покинула ферму Чапмена. Сейчас она понимала, почему те, кому по-настоящему промыли мозги, продолжали бояться Утонувшего пророка даже после того, как признали, что верование церкви было ошибочным. Ей пришла в голову абсурдная мысль о том, что за смелое вторжение в то место, где находится Джонатан Уэйс, Страйк получит какое-то сверхъестественное наказание. Умом она понимала, что Уэйс мошенник, но ее страх перед ним нельзя было победить с помощью одного только разума.

К тому же, оставаясь одной, было невозможно не вспоминать то, что она не пускала в свои мысли и пыталась подавить. Ей показалось, что она снова почувствовала руку Джонатана Уэйса у себя между ног. Она увидела, как Уилл Эденсор, держась за пенис, надвигается на нее, и почувствовала его удар. Она вспомнила — и это было почти такое же постыдное воспоминание, как и остальные, — как она встала на колени, чтобы поцеловать ноги Мазу. Затем она вспомнила Джейкоба, умирающего без должного лечения в той грязной комнате на чердаке, и о том, что до сих пор неизвестно, предъявит ли полиция ей обвинение в сексуальном насилии над детьми.

— Перестань думать обо всем этом, — твердо приказала она себе, направляясь к чайнику.

Заварив себе, вероятно, восьмую или девятую порцию кофе за день, Робин отнесла чашку в кабинет и встала перед доской на стене. Решив заняться чем-нибудь полезным, а не предаваться унынию, она более внимательно, чем ранее, изучила шесть полароидных снимков обнаженных подростков, которые нашла в коробке из-под печенья на ферме Чапмена. Это было гораздо легче сделать, когда Страйка не было рядом.

Смуглая, обнаженная, пухленькая девушка — если они не ошиблись, Розалинда Фёрнсби — была единственной, кого снимали не в компании других людей. Если бы у них была только эта фотография, Робин, возможно, могла решить, что Рози позировала добровольно, если бы