Несмотря на громкие слова и позу, Ельцин фактически был готов подписать экономический договор, что укрепило позицию Горбачева. Он также поддержал советского президента по украинскому вопросу, посетовав, что до 1 декабря республика отказывается принимать участие в работе над Союзным договором – на эту дату Киев назначил референдум о независимости. Остальные республиканские лидеры не осмеливались бросить вызов Горбачеву, который вел заседание так, будто все еще руководил страной. Однако такая демонстрация превосходства посеяла семена будущего восстания. “Объективно он действительно лучше других знал ситуацию, – заметил Бакатин, присутствовавший на встрече. – Но он не должен был это демонстрировать. Следовало бы дать выговориться другим”. Во время перерывов Бакатин слышал, как руководители республик бормотали: “Опять та же говорильня”. Перед этим Горбачеву советовали не навязывать свои взгляды другим – и он согласился, но, похоже, не сдержался[2107].

21 октября Горбачев признался помощникам: “Без согласия Ельцина мы никакой договор не примем. Его люди говорят ему, что хитрый Горбачев усиливает Центр, чтобы лишить Ельцина плодов его августовского триумфа. Он может все разрушить, если поверит в это или почувствует себя обманутым или дискредитированным”[2108].

28 октября Ельцин начал показывать зубы – выступая на Съезде народных депутатов РСФСР, он заявил, что сократит штат сотрудников МИДа в десять раз. Анатолий Черняев отметил в своем дневнике, что это было предсказуемо, и только Горбачев этого не ожидал: “Все думал, на уговорах и ‘хорошем отношении’ можно его [Ельцина] ‘канализировать’, как он любит выражаться”[2109].

2 ноября у Горбачева с Ельциным состоялось то, что он назвал “мужским разговором”. Советский президент заявил: “Ты меняешь политику, уходишь от всех договоренностей. А раз так, теряют смысл и Госсовет, и Экономическое соглашение. Тебе не терпится взять вожжи в свои руки? Раз этого хочется – правь в одиночку. Скажу тебе и другим лидерам: я вас подвел к независимости, теперь, похоже, Союз вам больше не нужен, живите дальше как заблагорассудится, а меня увольте”.

В ответ Ельцин начал доказывать, что менять политику не собирается, пообещал держать слово и признался, что 90-процентное сокращение штата сотрудников МИДа – это примерная цифра. “Можно и не 90, а, скажем, 70”, – смилостивился он.

“Ой, Борис, – возразил Горбачев, – кто-то тебя все время подначивает, толкает на крайние заявления, а потом тебе же приходится отдуваться. Зачем это? Будь аккуратней в заявлениях”[2110].

По словам Шахназарова, Горбачев был “явно доволен” этим разговором, чего нельзя было сказать про Ельцина, и 4 ноября он это продемонстрировал на следующем заседании Госсовета. Он вновь опоздал и вновь возмущался по поводу присутствия в зале тележурналистов. Союзный лидер в течение 40 минут с жаром призывал коллег спасти страну, а Ельцин, по словам Горбачева, сидел, “делая вид, что все это его мало волнует”. Взяв слово, Ельцин потребовал, чтобы Госсовет вернулся к официальной повестке дня. Горбачев предложил желающим высказаться, но все промолчали. Впоследствии Грачев напишет, что ситуация ему напомнила сцену из “Маугли” – “волчья стая ждала выяснения отношений между двумя самыми сильными своими членами, чтобы узнать, кто будет ее вожаком”. В итоге Ельцин согласился с Горбачевым по поводу того, что новому Союзу нужна будет единая армия и что 30-процентного сокращения штата сотрудников МИДа будет достаточно[2111].

Следующую сессию Госсовета Горбачев провел 14 ноября в Ново-Огареве, где в апреле того же года взывал к недовольным демократам. Президент явно пытался вновь поймать волну весенней удачи. На этот раз Ельцин не опоздал, но прибыл последним. Он был взбешен, поскольку накануне Горбачев критиковал его негативные высказывания по поводу отделения Чечни. Ельцин бросил Горбачеву: “Выходит, кончились наши новые отношения, которые продолжались всего три месяца после августа”. Но затем он успокоился, и Совет вернулся к обсуждению центрального вопроса. Горбачев продолжал говорить о “Союзном государстве”, в то время как Ельцин, заручившись поддержкой президента Белоруссии Станислава Шушкевича, настаивал на формулировке “Союз государств”, то есть выступал за конфедерацию.

– Если не будет эффективных государственных структур, зачем тогда нужны президент и парламент? – спросил Горбачев. – Если вы так решите, я готов уйти.

– Ну, это эмоции, – возразил Ельцин.

– Ничего подобного. Я себя и физически исчерпал.

Обменявшись еще несколькими колкостями, лидеры сошлись на компромиссном варианте – “конфедеративное государство” или, как скажет Ельцин, отправленный Горбачевым к журналистам, “демократическое, конфедеративное государство”. Формулировка, которая тогда всех устроила, представляла собой классический оксюморон: СССР не мог трансформироваться в государство и в конфедерацию одновременно. От чего-то нужно было отказаться[2112].

Выбор был сделан 25 ноября – в полдень Государственный совет собрался на очередное заседание. Горбачев пребывал в уверенности, что лидеры готовы подписать текст договора, учитывающий поправку от 14 ноября. Однако в самом начале встречи Ельцин заявил, что российский парламент не может одобрить концепцию единого союзного, пусть даже “конфедеративного государства”. “Горбачев не мог поверить своим ушам”, – вспоминает Грачев.

Президент СССР запротестовал – вето Ельцина уничтожало все предыдущие наработки: “Мы ведь в прошлый раз несколько часов обсуждали все эти формулировки. Оповестили страну о том, что выработали сообща”.

Республиканские лидеры моментально разделились на два лагеря. Горбачева поддержали только Казахстан и Кыргызстан, остальные встали на сторону Ельцина. Атмосфера накалялась. По воспоминаниям Грачева, в подобные драматичные моменты Горбачеву всегда удавалось сохранять самообладание – помогала невозмутимость сельского жителя. Иногда ему даже приходилось симулировать сильные чувства, но в тот день подлинное негодование буквально сочилось из каждой его поры. Он возмущенно спросил, как лидеры собираются жить дальше, “создав богадельню вместо единого государства”. “Мы уже и так захлебываемся в дерьме”, – выпалил он.