стеганке и шапке-ушанке, он ежедневно заседал в «штабе», беседуя с репатриантами по поводу тех городов, где приезжим будет обеспечена прописка и работа. Что означает слово «прописка», мы не знали. Нам объяснили: разрешение на жительство. А в другие города мы, что ж, не имеем права? Имеете, имеете, добродушно говорил Уполномоченный, поживете в указанных, а потом махнете куда пожелаете. Только учтите: и работы, и прописки там самим придется добиваться! Среди «указанных» — Свердловск, Кемерово, Челябинск, Чкалов, Казань и еще какие-то города. Все они, кроме Казани, были уральскими и сибирскими. Уполномоченный сам предлагал город, а если собеседник колебался — не настаивал, но мягко убеждал. Меня он пытался мягко убедить ехать в Свердловск, но я просила Казань, и мне уступили. Ладно, давайте в Казань, раз уж там ваши дружки! И тут он мне весело подмигнул, а я подумала: «Славный малый, простоват, ну, с русским языком не все благополучно, университетов не кончал. Но главное — советский человек!»

Я собиралась покинуть Шанхай с третьей группой, однако пришлось задержаться. Газете «Новая жизнь» требовалось мое перо. Главным событием жизни русской колонии Шанхая той осенью был отъезд вчерашних эмигрантов на землю отечества. Уже в самом появлении на китайских водах советского теплохода, отправленного родиной за ее блудными детьми, было нечто волнующее. Это не говоря о минутах отплытия, когда отъезжающие бросали с палубы ленточки серпантина, а провожающие подхватывали, и дрожал воздух от громких пожеланий счастливого пути, заглушаемых звуками марша (на берегу ли пели медные трубы или музыка неслась с парохода — не помню, не помню!), — обстановка, в общем, была самая торжественная. Это торжество пытались отравить ретроградно настроенные эмигранты. С толпой провожающих смешиваться они опасались, но откуда-то сбоку слышались отдельные выкрики вроде: «Куда вас несет, безумные?», «В Соловки захотели?» Рвались ленточки серпантина, пароход отходил, отплывал, разворачивался, исчезал, провожающие расходились, я же мчалась прямиком в редакцию и описывала все увиденное восторженно-умиленным слогом. Статей не сохранилось, я их не помню, но, конечно же, восторг и умиление присутствовали. Подобные события я в то время иначе описывать не могла… Отъезд двух групп описала, с третьей думала отплыть сама, но меня остановил В. Н. Рогов. Директор ТАСС. Наш начальник. Руководил газетой «Новая жизнь» издали, неофициально, редко бывая в редакции, — для указаний и объяснений вызывал к себе в помещение ТАСС. Вот он мне и велел задержаться и описать счастливые отплытия двух последующих групп. Означало ли это, что Рогову мои опусы нравится? Несомненно. Но этих слов сказано не было. Похвалы от Рогова не дождешься. Его похвала столь весома, что хвалимый тут же зазнается и решит, что обойтись без него невозможно, что он — незаменим. А обойтись можно без каждого: незаменимых нет! Газета моему перу найдет замену, но для этого нужно время, а пока мне следует продолжать уже ставшую привычной работу…

Что касается Уполномоченного в Находке, то держать нас на дистанции, воспитывать в советском духе в его обязанности не входило. И к тому же человек он простой, не Рогову чета! Вот он искренне, по-свойски, не опасаясь, что я зазнаюсь, выразил мне горячее восхищение. Хлопнул себя по колену и воскликнул:

— Это надо же! Чистый цирк!

Речь шла о быстроте, с которой я печатала на машинке.

На следующий, что ли, день после нашего вселения в деревянный барак и с разрешения Силина перетащила свою машинку в Штаб репатриантов. Собиралась просто отстукать письмо маме и отстукала, а спустя два-три дня, когда уже начал складываться наш ни на что не похожий быт и стали раздаваться громкие жалобы на «невыносимые условия», и куда нас, господи, завезли, и долго ли нам здесь мыкаться, я сочла своим журналистским и гражданским долгом поддержать дух переселенцев печатным словом. Напишу статью и вывешу ее как стенгазету в этом холодном, прокуренном помещении. Написала. Призывала всех ни на минуту не забывать о страданиях, только что перенесенных нашей родиной, и уж нам-то, ее мук не делившим, жаловаться просто грех!

Но это я сейчас выдумываю, глядя на тебя, Тихий океан, омывающий желтый песок пляжа Лос-Анджелеса, а что именно я насочинила, находясь на другом твоем безотрадном берегу, в порту Находка, в прокуренном помещении Штаба репатриантов, — убей не помню! Зато хорошо помню мои тогдашние настроения, а значит, что-то похожее я должна была сочинить.

Вот меня и настиг за этим занятием Уполномоченный. Я трудилась за его столом («прием от… и до…»), собиралась до его появления исчезнуть, но увлеклась, шагов не услышала (валенки!), опомнилась от возгласа:

— Ну надо же! Чистый цирк! — И сразу поняла, чем вызвано восхищение. Уполномоченный заявил, что мне будет отведено место вон в том углу, и столик найдется, и сказал вошедшему Силину:

— А мы машинисткой обзавелись, Василь Петрович! И какой! Класс!

Я была польщена этой похвалой, столь детски-непосредственно выраженной, и обрадовалась, что мое умение здесь пригодится.

Оно и пригодилось. Начиная с этого дня то Силин, то Уполномоченный диктовали мне свои приказы, а я, напечатав и сделав копии, ходила развешивать эти бумажки по баракам. Очень хорошо помню, что ходила и развешивала либо расклеивала, а значит, было много экземпляров, но вот откуда бралась копирка?.. Откуда бумага? Не знаю! Забыла и тексты этих листков, и уж не вспомнить мне, что именно приказывали репатриантам, чего от них ждали. А я те три недели, что мы проторчали в Находке, была деятельна, ощущала свою нужность, и трудности быта не огорчали меня.

В стране тем временем вот-вот должна была грянуть денежная реформа (о чем мы не знали) и выборы — об этом очень даже знали. Штаб репатриантов переделывался в агитпункт. Вновь возникли японские военнопленные, с песнями вымыли полы и окна, затем грузовик, привозивший в барак-столовую наше питание, привез заодно и портреты (видимо, тех, за кого нам следовало голосовать), а также цветы. Убеждена, что цветы были бумажные, откуда взяться настоящим на этих ледяных просторах? В очередном приказе репатрианты женского пола приглашались в Штаб украсить помещение, а художники — нарисовать плакаты. Приближался светлый день выборов, когда мы, вчерашние эмигранты, вместе со всем советским народом благоговейно опустим в щель урны листок с двумя нам неведомыми фамилиями… Ну а за покрытым клеенкой столом Уполномоченного появится полная, в белом халате женщина, над ее головой надпись: «Буфет», а на столе — колбаса любительская, шоколадные конфеты «Мишки», монпансье, пряники, а также бутылки… С чем?

Водки не помню, была она или нет — не скажу, но вино было. А те из