Его тело темным силуэтом вырисовалось на фоне звездного неба.

ТАК ПОВЕСТВУЕТ МОРГЕЙНА

"Даже тогда, когда мы лежали под звездами, я знала, что это не столько любовная близость, сколько магическое действо невероятной мощи, что его руки, прикосновения его тела вновь посвящали меня в сан жрицы и что на то была Ее воля. Хоть в те мгновения я и не видела ничего вокруг, до моего слуха донесся неразборчивый шепот, и я поняла, что мы не одни.

Акколон хотел удержать меня в объятиях, но я встала, ведомая той силой, что переполняла меня в этот час, вскинула руки над головой и медленно их опустила, закрыв глаза и, затаив дыхание… и лишь услышав его потрясенный вздох, я осмелилась открыть глаза – и увидела, что Акколона окружает слабое сияние, – точно такое же, что исходило сейчас от меня.

Свершилось – Она со мной… Мать, я недостойна твоего взгляда… но это снова произошло… я глубоко вздохнула и задержала дыхание, чтобы не разразиться рыданиями. После всех этих лет, после моего предательства и моего неверия она снова снизошла ко мне, и я снова стала жрицей. В слабом свете луны я увидела у края поля, на котором мы лежали, поблескивающие глаза – словно какие-то зверьки притаились в живой изгороди. Мы были не одни. Маленький народец холмов знал, что мы здесь и что Богиня вершит здесь свое дело, – и пришел посмотреть на творящееся таинство, которого не видали в этих краях с тех самых пор, как Уриенс постарел, а мир обратился к христианству и сделался серым и безрадостным. Едва слышное эхо донесло до меня благоговейный шепот и ответ на языке, из которого я знала не более десятка слов:

– Свершилось! Да будет так!

Я наклонилась и поцеловала коленопреклоненного Акколона в лоб.

– Свершилось, – повторила я. – Иди, милый. Будь благословен.

Я понимала, что если б я была той женщиной, с которой он вышел в сад, Акколон остался бы; но жрице он подчинился беспрекословно, не смея оспаривать веление Богини.

Той ночью я не спала. Я в одиночестве бродила по саду до рассвета; я осознала, дрожа от ужаса, что мне надлежит сделать. Я не знала, как это сделать, равно как и не знала, сумею ли я в одиночку справиться с этим, но раз меня много лет назад посвятили в жрицы, а я отвергла свой сан, то теперь я должна самостоятельно проделать этот путь. Этой ночью мне была дарована великая милость; но я знала, что не получу больше никаких знамений и никакой помощи до тех самых пор, пока сама, безо всякой помощи не сделаюсь той самой жрицей, которой меня хотели сделать.

На моем лбу все еще виднелся знак милости Богини – хоть он и поблек под чепцом домохозяйки, который я начала носить по желанию Уриенса, – но теперь это не могло мне помочь. Глядя на гаснущие звезды, я не знала, захватит ли меня восход солнца врасплох в моем бдении или нет; половину жизни ход солнца не отражался в моей крови, и я не могла уже угадать на восточном крае горизонта точное место, где появится встающее солнце, чтоб поприветствовать его. Теперь я даже не знала, как циклы моего тела соотносятся с ходом луны – так мало сохранила я из знаний, полученных на Авалоне… Я была одна, я не имела ничего, кроме расплывчатых воспоминаний – и должна была как-то вернуть обратно все то, что некогда было частью меня.

Незадолго до рассвета я бесшумно пробралась в дом и, не зажигая света, отыскала единственную вещь, сохранившуюся у меня как память об Авалоне, – небольшой серповидный нож, который я сняла с мертвого тела Вивианы. Точно такой же нож я и сама носила на Авалоне – и потеряла, когда бежала с острова. Я привязала его к поясу и спрятала под верхнее платье. Никогда больше я не сниму этот нож; его похоронят вместе со мной.

С тех пор я всегда тайно носила его при себе – единственное воспоминание об этой ночи, которое я могла сохранить. Я даже не подкрашивала знак у себя на лбу, отчасти из-за Уриенса – он непременно спросил бы, зачем я это делаю, – а отчасти потому, что знала: я еще недостойна. Я не могла носить полумесяц так, как он носил потускневших змей – как украшение и полузабытое напоминание о давних днях, что минули и более не вернутся. Шли месяцы и складывались в годы. Какая-то часть меня действовала, словно кукла, и исполняла все, что от меня хотел Уриенс, – пряла и ткала, готовила лекарства из трав, присматривала за его сыном и внуком, выслушивала его рассказы, вышивала для него одежду и ухаживала за ним, когда он болел… Я делала все это, почти не задумываясь, а когда он брал меня – это было неприятно, но не затягивалось надолго, – мой разум и тело охватывало оцепенение.

Но все это время нож; оставался на своем месте, и я то и дело прикасалась к нему, чтобы подбодрить себя, пока снова не научилась рассчитывать движение солнца от равноденствия до солнцестояния – и до следующего равноденствия… мучительно высчитывать его на пальцах, словно дитя или начинающая жрица; прошли годы, прежде чем я принялась не высчитывать, но чувствовать движение небесных тел, и с точностью до волоска угадывать место, где должны были встать или сесть солнце или луна, и заново научилась их приветствовать. А по ночам, когда все домашние засыпали, я смотрела на звезды, впуская их в свою кровь – а они кружили вокруг меня до тех пор, пока я не становилась всего лишь точкой вращения на неподвижной земле, сердцем их хоровода и круговорота времен года. Я рано вставала и поздно ложилась, и потому могла выкроить несколько часов, чтобы побродить по холмам. Я делала вид, будто ищу лекарственные травы и коренья, а на самом деле разыскивала древние линии силы, прослеживала их, от стоячего камня до мельничной запруды… это был нелегкий труд, и прошли годы, прежде чем я изучила все те немногочисленные линии, что находились в окрестностях замка Уриенса.

Но даже в течение первого года, когда я сражалась с ускользающими воспоминаниями, пытаясь вернуть все то, что было ведомо мне много лет назад, я знала, что не одинока в своих ночных бдениях. За мной всегда приглядывали, хоть я сама никогда не видела больше, чем в ту, первую ночь – блеск глаз в темноте, едва уловимое движение на грани видимости… их нечасто видали даже здесь, в глуши, не говоря уж о деревнях или полях; они жили своей потаенной жизнью в безлюдных холмах и лесах, бежав туда еще с приходом римлян. Но я знала, что они здесь и что маленький народец, что никогда не терял связи с Нею, следит за мной.

Однажды, забравшись далеко в холмы, я обнаружила каменный круг – он был не столь велик, как тот, что высился на холме, венчающем Авалон, и уж конечно, куда меньше великого круга на меловой равнине, что некогда был храмом Солнца. Здешние камни были всего лишь мне по плечо (а я никогда не отличалась высоким ростом), и диаметр круга не превышал роста взрослого мужчины. В центре лежала небольшая каменная плита, поросшая лишайником и полускрытая травой. Я очистила ее, и всякий раз, когда мне удавалось незаметно прихватить что-нибудь с кухни, оставляла на плите угощение, которое, как я знала, редко перепадает маленькому народцу – ломоть ячменного хлеба, кусок сыра или масла. Однажды, придя туда, я обнаружила в центре круга венок из душистых цветов, растущих на границе волшебной страны; даже засушенными они сохраняют яркость красок. Я надела этот венок, когда в следующий раз во время полнолуния увела Акколона с собой; венок был на мне во время торжественного соединения – мы исчезли как личности, и остались лишь Бог и Богиня, утверждавшие бесконечную жизнь космоса, лишь поток силы, протянувшийся между мужчиной и женщиной, между небом и землей. После этого маленький народец стал присматривать за мной даже в моем саду. Я слишком хорошо их чувствовала, чтобы стараться выследить, но все же они были там, и я знала, что, если мне потребуется, они всегда помогут. Меня недаром когда-то прозвали Моргейной Волшебницей… И вот теперь маленький народец признал меня своей жрицей и своей королевой.