Люк в потолке на веранде был открыт. Денни взобрался по лестнице, прибитой к стене; мы с Ланьей (я гадал, кто и зачем открыл люк) следом. Из-под ее пяток высунул голову в свинцовое небо. Ступил на шероховатый рубероид и не понял, как произошел переход от металлического листа в потеках, в трех футах за люком, к мутному шару размером с футбольный стадион, окружившему нас-и-соседние-дома. Хотел было спуститься и залезть заново – на этот раз посмотреть.

У дальнего края крыши Болид – в чем мать родила, не считая оптической перевязи, – обернулся и улыбнулся в легком смятении.

– Это ты люк открыл? – спросила Ланья.

– Ага. Хотел выйти погулять.

Сообщил нам, что гулять любит голым. В ответ на это необязательное разъяснение Денни разъяснил (необязательно), что в Беллоне, если охота, можно и по улицам разгуливать нагишом.

– …никого не колышет.

Ланья уже стаскивала с себя одежду. Тогда я тоже разделся. Денни сказал:

– Да бля, – и все с себя снял. (Оставил собачий строгий ошейник, петлями намотанный на лодыжку.) Ланья вынула гармонику из рубашки и заиграла эти свои диссонансы. Мы гуляли и разглядывали с крыши, что удавалось, или друг друга, когда на нас не пялились в ответ; перевешивались через край; сидели на мансардных всяких штуках сбоку. Долго.

Потом Болид надел штаны и цепи…

– Пока, – сказала Ланья.

Болид ухмыльнулся:

– Пока.

…и спустился в люк.

Мы сошлись поближе в дальнем углу и про него поговорили – мы с Ланьей в основном, в основном Денни слушал. Потом я впервые рассказал им, как на той неделе ограбил мужика.

Не без восторга Денни сказал:

– Ни хера себе!

Ланья сказала:

– Ты ведь шутишь, да?.. Господи, ты не шутишь!

Она сидела, скрестив ноги, спиной к низкому парапету. Когда поднесла ко рту гармонику, на бедре остались две параллельные полоски.

– Нет, не шучу. Вышло интересно.

– И что хуже всего, наверняка ты это сделал, только чтоб узнать, каково это, или еще по какой дебильно похвальной причине.

– Главное тут, – объяснил я, – не то, что я испугался, а что, если пересечь очень-очень тонкую черту, звереешь как пиздец.

– Слушай, – сказала она, – ты же не станешь убивать, только чтобы почувствовать, каково это.

– Здесь это было бы проще всего.

– Господи! – Она посмотрела в небо.

– Ладно, – сказал я. – То есть ты не одобряешь. Почему ты злишься?

– Потому что, – и ее глаза вперились в мои, – хитрым образом мне кажется, что виновата я. И не проси пояснять; не то разозлишься сам.

Пока я раздумывал, как добиться от нее пояснений, прагматик Денни спросил:

– И что срубил?

– Три бакса. Выгоднее, чем работать у Ричардсов. – Я взял штаны, достал купюры из кармана и отдал ему. – Держи. – Скупо улыбнувшись, покосился на Ланью. – Я бы разделил между вами, но она ж не возьмет.

Лицо у нее стало чуток непроницаемое, и я понял: еще как возьмет.

Денни посмотрел на деньги и повторил:

– Ни хера себе!

А в мыслях: он бы высказался с такой же интонацией, если б узнал, как что-то украли у него.

– На. – Денни протянул одну купюру Ланье и: – На, ты оставь себе одну. Тогда выйдет всем поровну, – и одна вернулась ко мне. – Надо отлить. – Он встал и зашагал прочь – ладони развернуты назад, средний палец на левой руке обмотан купюрой.

Ланья наблюдала за мной.

– Если б ты вечно не выплескивал мне в голову такое, я бы, наверно, с тобой заскучала. Нет, ты не говори ничего. Я пока думаю. – Она встала на колени. – Мне тоже надо отлить. – На ягодицах и одном бедре отпечатался рубероид.

Денни у водостока в углу оглянулся через плечо:

– Ты вниз, в туалет?

– Нет, – раздумчиво сказала она; когда они договорили, надо было мне догадаться, что она знала заранее.

– А, ну да. Ты, наверно, можешь тут присесть. – Денни закончил и стряхнул.

– С чего ты взял, что мне нужно приседать?

– Ты же девочка. Ты не можешь ст… Ну, я думал, девочки сидя.

– Боже всемогущий! – сказала Ланья.

– А направлять-то как? – спросил Денни.

– Как и ты.

– Но у тебя же нету?..

Она раздвинула два пальца знаком победы, опустила на пизду и как бы растянула.

– Вот так, если угодно. Перестань пялиться, будь добр, дай мне пописать?

– А… ну да, – насупился Денни. – Я иногда в сортире не могу отлить, если на мой хуй пялятся. – Он отвернулся, оглянулся, отвернулся опять. – Ни хера себе.

Будто ему что-то вернули.

Он отошел к парапету.

– Я и не знал, – сказал он.

Когда она подошла, он разглядывал гармонику; покрутил и протянул ей через мое плечо.

– Умеешь играть? – спросила она.

– Не.

– Гамма начинается здесь, – сказала она. – Видишь? На четвертом отверстии.

Мы спустились с крыши (наполовину оделись там, наполовину внизу) и в гостиной ввязались в дискуссию с некоторыми вышеупомянутыми (Болидом, Накалкой и пр.) – сначала-то я хотел записать, что Ланья говорила тогда. (Когда начал, думал, история про то, что Ланью заводит во мне всякое странное, и про то, что было на крыше, станет удачным прологом, потому что в дискуссии она все это упоминала), но опять, добравшись до сути, устал записывать.