У меня есть миниатюры Хиллиарда и Гольбейна, сатирические гравюры Хогарта, прекрасная индийская графика, почти свободная от влияния культуры Великих Моголов, японские гравюры Такамару и Хиросиге… я вообще когда-нибудь остановлюсь? Ох уж эта проблема выбора!

У меня есть страницы Книги Кельсов – сказочной красоты иллюстрированного манускрипта. И есть страницы Библии Гуттенберга, раскрашенные таким образом, чтобы казались рукописными, поскольку первопечатники не хотели, чтобы об их изобретении стало известно. У меня есть печать Сулеймана Великолепного, которой он заверял свои указы, и Тора – свиток, каллиграфия которого даже прекраснее самоцветов, украшающих жезл, на который он намотан.

У меня есть коптские ткани шестого века и французские кружева шестнадцатого. У меня есть восхитительный краснофигурный кратер из заморских колоний античной Греции и деревянная носовая фигура с фрегата из Новой Англии. «Обнаженная» Рубенса и «Одалиска» Матисса. И архитектура… я беру с собой китайский свод наставлений по зодчеству и макет дома Ле Корбюзье. Я с радостью взял бы с собой Тадж-Махал целиком, но беру лишь жемчужину, подаренную Моголом той, для которой был возведен этот мавзолей. Это розовая жемчужина, формой напоминающая грушу трех с половиной дюймов в длину. Вскоре после того, как ее погребли вместе с покойной царицей, она каким-то образом оказалась у китайского императора, который оправил ее в золото и украсил нефритом и изумрудами. А в конце девятнадцатого века ее продали на Ближнем Востоке за смешные деньги, в результате чего она очутилась в Лувре.

И инструменты: маленький каменный топор – первое орудие труда, изготовленное человеком.

Все это я складываю поближе к кораблю, не сортируя. И вдруг вспоминаю: а как же мебель? Украшенное оружие? Травленое стекло?.. Я должен спешить! Спешить!

Ноябрь 2190 г.

Окончив последнюю запись, я поднял взгляд к небу. На солнце появились странные зеленые пятна, и даже невооруженным глазом я смог разглядеть вырывающиеся из его диска оранжевые протуберанцы. Да, все закончится не через год, а гораздо раньше. И пятна эти, и протуберанцы – признаки смерти, предсказанные астрономами.

Это означало конец моим сборам – я уложился с погрузкой в один день. Совершенно неожиданно – когда росписи Микеланджело оказались слишком тяжелыми – я понял, что должен сделать еще одно: наскоро слетать еще раз в Сикстинскую капеллу. На этот раз я вырезал совсем крошечный фрагмент: палец Создателя, дарящий жизнь Адаму. И еще я решил взять из Лувра Джоконду, хотя лично мне гораздо больше нравится портрет Беатриче д’Эсте: улыбка Моны Лизы принадлежит всему человечеству.

Искусство плаката представлено у меня всего одной работой Тулуз-Лотрека. «Гернику» пришлось оставить; из всего Пикассо я захватил несколько полотен голубого периода и расписное керамическое блюдо. «Вечный Суд» Гарольда Париса из-за его размеров тоже пришлось бросить; все, что я захватил с собой – это одну литографию из бухенвальдской серии. И почему-то в предстартовой спешке погрузил на борт кучу иранских ваз времен династии Сефавидов. И пусть будущие историки и психологи ломают голову над моим выбором: теперь уже ничего не изменишь.

Мы летим к Альфе Центавра, и наш полет продлится пять месяцев. Как нас там примут? Нас и наши сокровища?

Мне вдруг сделалось легко на душе. Думаю, не оттого, что я, по причине отсутствия талантов не ставший художником, все же займу уникальное место в истории искусств – как этакий Ной от культуры. Нет, скорее, я просто осознал, что везу прошлое на свидание с будущим, и они уж как-нибудь да смогут ужиться друг с другом.

Только что Леонардо угодил мячиком в иллюминатор. Я посмотрел в ту сторону и увидел, что старое, доброе Солнце превратилось в раздувающийся как от апоплексического удара клубок.

– Странное дело, – сказал я ему. – В разгар смерти я, наконец, живу!

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Из всех моих рассказов этот, несомненно, любимый. Правда, в этом отношении я нахожусь в абсолютном меньшинстве: рассказ вошел всего в одну антологию, и то лишь потому, что ее издатели руководствовались выбором самих авторов. И ни один критик или обозреватель за все эти годы не отметил эту невезучую вещицу. И все же окажите мне любезность: это мое любимое, самое любимое дитя. У меня ушло почти два года на шатания по музеям и библиотекам в поисках артефактов, которые Фьятиль взял с собой, покидая Землю. За эти два года я не писал почти ничего другого, и единственным издателем, которому рассказ понравился настолько, что он согласился купить его, был Ларри Шоу из журнала «Если», да будет ему земля пухом. Он заплатил мне по максимуму – целых сто двадцать пять долларов, которые тут же разбежались по друзьям в уплату долгов.

И еще одно – на случай, если вам интересно, где писатели-фантасты берут безумные имена для персонажей из будущего. Такие, как, например, Фьятиль…

Все отпрыски даже умеренно религиозных родителей-евреев получают при рождении имена на иврите или идише. Мое звучит – в зависимости от латинского написания – как Фьетл, Фитель или Фейтиль. Или даже Фьятиль.

Написано в 1951 году, опубликовано в 1953-м

Вот вы смотрите на меня, мистер Великий Журналист, как будто и не ожидали увидеть маленького седобородого человечка. Он встречает вас в космопорту на такой развалине, какую на Земле давно бы уже зарыли. И этот человек, говорите вы себе, это ничтожество, пустое место – должен рассказать о величайшем событии в истории иудаизма?!

Что? Не ошибка ли это? Пятьдесят, шестьдесят, я не знаю сколько, может, семьдесят миллионов миль – ради несчастного шлимазла с подержанным кислородным ранцем за спиной?

И ответ: нет, не ошибка. Бедный, таки да, невзрачный, таки да, но вы разговариваете с человеком, который может рассказать все, что желаете, о тех скандалистах с четвертой планеты звезды Ригель. Вы разговариваете с Мильчиком, мастером по ремонту телевизоров. С ним самым. Собственной персоной.

Вещи ваши положим назад, а сами сядем впереди. Теперь захлопните дверь – посильнее, пожалуйста, – и если это еще работает, и то еще работает, и несчастный старенький модуль еще способен шевелиться, тогда, пожалуй, полетим. Сказать, что роскошно, таки нет, но – модуль-шмодуль – на место он доставит.

Вам нравятся песчаные бури? Это песчаная буря. Если вам не нравятся песчаные бури, не надо было прилетать на Венеру. Это все, что есть у нас из красот. Тель-авивского пляжа у нас нет. Песчаные бури у нас есть.

Но вы говорите себе: я прилетел не ради песчаных бурь, я прилетел не ради разговоров. Я прилетел, чтобы выяснить, что же случилось у евреев, когда они со всей Галактики собрались на Венере. С чего этот шмендрик, этот Мильчик-телемастер вздумал рассказывать о таком важном событии? Он что, самый умный? Самый ученый? Пророк среди своего народа?

Так я вам скажу. Нет, я не самый умный, я не самый ученый, уж точно не пророк. Я еле свожу концы с концами, ремонтируя дешевые телевизоры… Ученый? – нет, но человек – да. И это первое, что вам надо усвоить. Слушай, говорю я Сильвии, моей жене, или в наших Книгах не сказано: убивающий единого человека убивает всю человеческую расу? Разве не следует отсюда, что слушающий одного слушает всех? И что слушающий одного еврея на Венере слушает всех евреев на Венере, всех евреев во Вселенной до единого?