всегда одинок», — но все же очень тяжело оставаться одинокой, и в своем душевном страдании неразделенной и непонятой. Пишу вот это, а самой противно, так и слышится возражение: «подумаешь, какая непонятая особа». И все это — и верно, и не верно..! Мне грустно, что то, что составляет сущность моей тоски, боли, моей убитости, останется совсем непонятым, может быть, или понятым, как хандра, скучание… Нет, не завтраки у Корнилова661 мне нужны, и не развлеченья. И ничто, что бы занималось моей персоной, ибо я и без того чувствую, что слишком много я живу для себя, и слишком мало выполняю долг и цель жизни. Моя болезнь — на 2-ом, 5-ом, 10-ом месте, как таковая. Но она убийственна, как помеха к моей свободе, к моей действенности. Только для того, чтобы не возвращаться к сему еще раз, пишу: рецепт M-lle Krymm невыполним в современных условиях. Не буду приводить доводов: пусть подумает о практическом выполнении предложенного и тогда увидит, что все это невозможно (переезд в другую страну). Переезд даже куда-нибудь в Голландии невозможен, ибо нет ни квартир, ни комнат, даже для эвакуированных. Надо принять во внимание то, что массу домов снесли, целыми районами и этим людям — первая очередь. Самовольно переселяться запрещено. В Hôtel’ях жить нельзя никому (кроме немецких граждан) дольше 8 ночей в разбивку в 1 месяц, и 10 ночей сряду в 2 мес. Даже в больницу попасть трудно. Но это все меня не тревожит. Я бы все равно никуда не поехала. Жизнь только для себя, для «осторожности», для «здоровья» — меня убивает. Это не в моей природе носиться с собой и ходить по докторам. Моя болезнь и без того срывает у меня все планы… А мне иногда хочется всю себя отдать на служение своему… Но все это не объяснить и не выразить… Я панически боюсь своей болезни, той беспомощности, которую она несет с собой, ту крайнюю зависимость я ненавижу. И вечное напоминание, что я «не все могу». Доктора меня не лечат, т. к. в почке ничего не находят, а «склонность к кровоизлияниям — неизлечима», — сказали. Van Capellen — против курорта для почек, диеты и питья Vichy, даже. Все дозволил, кроме движений, работы и т. п. Но я не хочу больше писать о болезни. Мне и без нее тошно. Главная моя горечь не в ней! Я получила письмо от 23-го662, в котором упоминается о «письме вчера», но, однако, его я еще не получила, так что не знаю о чем там речь. Могу догадываться, что о портрете… Но мне стало неловко… ну, уж тогда не надо присылать. Зачем обманывать?! Я заранее честно предупреждаю, что копии я снять с акварели не смогу. Это не ломание, а знание. И присылка портрета в таком случае меня только обяжет. А я не могу, не могу брать никаких обязательств. Я ничего не могу сейчас выполнить. Мне не надо «рецепта работы» для излечения моей тоски, т. к. я все время в деятельности. Я даже слишком занята: у меня минутки нет свободной. Теперь четвероногие детки требуют ухода. И много чего. Не надо меня упрекать за то, что помогала старику в его беде. Что же из нас получится, если каждый только будет жить для себя?? Если бы не эта постоянная оглядка, то разве бы тО еще я хотела делать?!! Самая великая пытка — это не смочь делать того, на что зовет душа. Я не могу совершить чего-то важного, угадать именно самую главную жертву, которую я должна выполнить, без которой жизнь прожитая будет пуста. И меня мучает, что я по здоровью не все могу. И оттого я так страдаю. Но это не все, это вообще не то, не главное. Я всего не могу… не могу сказать в письме, да и вообще трудно. И я безумно боюсь смерти, что она все прервет, все это горение впустую… Ах, как это трудно сказать! И все так суетно и шумно. Я не могу найти себя. И как давно хочу этого. Если бы совсем ото всего отойти на время! От всех и от всего! Но я грызу себя за это. Жизнь ведь все идет вперед, а дела масса, я на своем месте-то хоть должна работать, а я хочу все «журавля в небе поймать». Не надо упрекать меня за хозяйство: я не перебарщиваю, но кто же тогда его поведет? Девочка моя — милая, старательная, но она не может одна. Слишком в это время все сложно. Зачем же за все, за все меня упрекать? Ну, один раз помогла званый обед устроить и сколько-то радовалась, что наша кулинария понравилась, сумела ее показать лицом, ну, развлеклась немного от дум (много ли я где бываю??) и вот упреки… Я многого бы не могла теперь так писать открыто, как в прошлом, и именно боясь этих «[проборций]». Но, однако, это не значит, что я обижена. Мне только жаль, что так все закрылось как-то. Ах, да не стоит м. б. об этом!?

Г-н Толен не получил разрешения, подал еще раз. Ждет. Говорил, что надежды почти нет. Мне это горько, т. к. у него лежит моя посылка вот уже 3 недели, если не дольше. Масло верно испортилось. Что с ним сделать? Обидно, что больше не смогу достать такого, т. к. оно из оборота пропало. Не выдают больше масло, но маргарин и сало. Там всего понемножку было, и яичко на Пасху мной разрисованное. Понравилось всем, кто видел: Кремль ночью, хоть и не шмелевский Василий Васильевич устраивал иллюминацию663, а моя скромная фантазия, но вышло ничего себе, кажется.

Фася пристала, нет ли у меня рисунков… Нет, конечно. Начала давно картинку для Сережиной квартиры (его теперь уплотнят, кстати), но не могу кончить. Нет сил. Деревня русская зимой, в инее. Карандашом. М. б. я устала от малокровия. После ноябрьского кровотечения я не могу поправиться. Тогда я массу потеряла крови: за дня 3–4 около литра видно, а м. б. и больше. Трудно сказать. Принимаю я что-то, но все это ерунда. Ах, да: «что делать с шоколадными конфетами?» — Скушать на месте!! Очевидно, что их послать не придется, да и жаль их для меня — ведь все равно, что бисер перед свиньей664. Надо скушать его на месте, тем более, если будут гости. Мне не стоит (* Это не значит, что я не ценю дара. _Д_а_р_а, но