«Вот я и дома», — подумал Шетцинг и испугался собственных мыслей. Какой же это дом? Это полевой аэродром штурмовой авиации — ангары с самолетами, сборные домики для пилотов и обслуживающего персонала, несколько сараев-складов. Месторасположение было на редкость удобным, поэтому отдельных взлетно-посадочных полос аэродром не имел, он сам представлял собой одно большое летное поле, на котором можно было взлетать и садиться в любом направлении.

Линия фронта уже несколько месяцев держалась без изменений, поэтому летчики забыли про палатки и временные пристанища, ныне люди были удобно расквартированы. Рудольф доложился командиру, оставил скудный багаж в своем домике, достав лишь подаренный Рихтгофеном кубок. Теперь небольшой сосуд стоял строго посередине стола, неярко, но внушительно сверкая полированными боками.

Теперь следовало проверить самолет.

По пути ему встречались новые коллеги по штурвалу. В недавно сформированной эскадрилье люди еще плохо знали друг друга, общались преувеличенно вежливо и слегка настороженно. Это было нехорошо: в воздухе уже явственно запахло порохом новых сражений, и несработанная часть рисковала большими потерями. Впрочем, с мрачным юмором подумал Рудольф, они в любом случае будут большими…

Здоровенный сарай, гордо именуемый «ангаром», с трудом вмещал огромный «боевик», иначе еще именуемый «штурмовиком». Самолет Шетцинга мирно стоял, прикрытый брезентовым полотнищем. Соседний аэроплан команда суетливых, поминающих гром и бурю техников выкатывала на свет божий, чтобы пристрелять вооружение. На AEG этот рядовой в общем-то процесс принимал увлекательную и даже захватывающую форму — разумеется, для стороннего наблюдателя. G.IVK нес помимо пары привычных пулеметов парабеллум две двухсантиметровых пушки — одна курсовая, в носовой части, для стрельбы вперед-вниз, другая позади, в вырезе кабины, для стрельбы назад-вниз. Из-за такого необычного расположения вооружения, чтобы пристрелять пушки, самолет приходилось закатывать на специальный станок, поочередно приподнимая то нос, то тыльную часть. Многие пилоты просто пренебрегали процедурой, надеясь на удачу и зоркий глаз, но Шетцинг предпочитал не играть с судьбой.

Рудольф сдержанно поздоровался со своими летнабом-бомбардиром и стрелком, договорился, что следующим в очереди на станок будет его самолет.

Он подошел к AEG вплотную, с машины уже сняли покрывало, открыв кабину. Шетцинг положил руку на броневые листы, прикрывавшие кабину, провел ладонью, чувствуя попеременно то гладкий металл, то бугры граненых шляпок.

Нет, он никак не мог ощутить этот аэроплан своим… искренне старался, но не мог. В свое время легкий «Голубь» принял молодого летчика легко и свободно, вознося в небо, как на ангельских крыльях. Так же просто было и с истребителем, но нынешний тяжелый и громоздкий «боевик» словно взирал на своего пилота исподлобья, с угрюмым недоверием. Прежние машины Шетцинга были похожи на Пегасов — быстрые, стремительные. Ширококрылый двухмоторный штурмовик больше напоминал матерого свирепого кабана — угловатый, массивный, обвешанный плитами брони на болтах.

Самолет и летчик определенно не нравились друг другу.

— Рудольф?

Шетцинг обернулся.

Будучи слегка расстроен, летчик пару мгновений не мог признать знакомое лицо. Ранее обладатель добродушного прищура, чуть оттопыренных ушей, высокого гладкого лба и короткого, словно усеченного подбородка всегда был на ногах, всегда в движении. Теперь он сидел в инвалидном кресле из тонких никелированных трубок, накрыв ноги пледом, как какой-нибудь англичанин у камина.

— Вот… — Манфред Рихтгофен развел руками. — Теперь катаюсь…

Лучики морщинок разбежались от уголков глаз человека в коляске, и только теперь, узрев неповторимую улыбку, знакомую множеству людей лично и по газетным фотографиям, Шетцинг окончательно узнал товарища и наставника.

— Черт возьми, Манфред, как я рад тебя видеть! — искренне воскликнул он, шагнув к тому и крепко сжимая его плечи в дружеском объятии. — Я слышал… Слышал…

— Знаю, рассказывают разное, — понимающе сказал Рихтгофен. — Если ты не торопишься, давай, пройдемся.

Рудольф оглянулся на пару из экипажа, те дружно замахали руками. Действительно, любую работу можно отложить, если с тобой хочет поговорить легенда во плоти, сам Красный Барон, небесный ужас Антанты.

Они двигались по тропинке, проложенной по периметру аэродрома, ровной, мощенной красным кирпичом. Поначалу собеседники никак не могли приноровиться друг к другу, Рихтгофену было сложно катиться быстро по неровной поверхности, а Шетцинг то и дело забывался и переходил на привычный стремительный шаг. Но через минуту-другую они нашли приемлемый темп и мирно проследовали по красной тропе — один шагом, другой легко проворачивая колеса длинными изящными пальцами.

— Я рад тебя видеть, — повторил Рудольф, на этот раз уже спокойнее, не так порывисто, но с прежней искренностью. — Как раз сегодня смотрел на твой кубок, вспоминал… Говорили, что твои дела совсем плохи?..

— Не так уж плохи, не так уж, — ответил Рихтгофен. — Это… — Он хлопнул ладонью по подлокотнику своей коляски. — …Временно, трещины в бедренных костях, зарастает трудно. Но пройдет через пару недель, по крайней мере так обещают в госпитале. В общем, я достаточно легко отделался, бывает хуже. Даже буду ходить на своих собственных ногах, не пристукивая деревяшками.

Шетцинг подумал, не спросить ли у друга относительно его возвращения к полетам. Пока он обдумывал формулировку, над головами прожужжал мотор очередного «Фоккера». Самолет рисовал в синем небе идеально ровную окружность, заходя на посадку. Шетцинг перехватил взгляд, устремленный Рихтгофеном на крылатую машину, и в этом взгляде было столько боли и отчаяния, что Рудольф прикусил язык.

— Да, — произнес Барон, безошибочно истолковав молчание шагающего спутника. — Я жив, не очень изувечен, но летать больше не буду. В самолет — только пассажиром.

— Плохо… — отозвался Рудольф, не зная, что еще можно сказать и нужно ли вообще что-то говорить.

— Да уж, нехорошо, — эхом отозвался Рихтгофен. — Давай постоим, крутить эту мельницу иногда становится тяжеловато.

Он остановился, встряхнул руками, словно стряхивая с пальцев невидимые капли. Недолго думая, Шетцинг присел прямо на траву, высоко поддернув брюки. Вокруг было много зелени, светило солнце, пели цикады или еще какие-то сверчки — он не разбирался в насекомых. После череды нескончаемых дождливых дней, наконец-то на Лотарингию снизошла хорошая погода. Пахло скошенной травой, хотя никакого ухоженного газона поблизости не наблюдалось. Травой и самую малость — бензином, легкий ветерок дул от них к ангарам, отгоняя технические запахи.

— Хорошо, — искренне сказал Шетцинг и немного испугался — как истолкует его замечание искалеченный спутник?

— Хорошо, — так же искренне повторил Рихтгофен. — Мне не хватало травы и неба. Полетов, конечно, больше, но в госпитале очень быстро забываешь, что такие вещи вообще есть на свете… Кстати, — неожиданно сменил он тему разговора, — пока тебя не было, наши «друзья» по ту сторону фронта придумали новую забаву — «воздушную торпеду». Слышал?