Или: «Выменял у одного еврея за двадцать сантиметров кровяной колбасы». Всякий раз он придумывал что-нибудь новенькое; она смеялась, даже когда он не блистал остроумием. Всегда! Они радовались друг другу; потом, после она серьезнела. Они обнимались, и Анна говорила: «Я люблю тебя, Бенни».

Он и любовь просрал — как и все остальное.

Гриссел затосковал. Господи, где те дни, сумеет ли он когда-нибудь вернуть их? Интересно, что она делала, когда ею овладевало желание, а он валялся пьяный? Что она делала последние два или три года? Может, ублажала себя сама — или у нее…

Ужас! Неужели у нее кто-то появился? Сволочь, мерзавец! Никто не смеет коснуться его Анны!

Он посмотрел на свои руки: кулаки стиснуты, костяшки пальцев побелели. Полегче, полегче, доктор ведь так и говорил, что у него будут эмоциональные срывы, тревожность… Надо расслабиться.

Гриссел разжал кулаки и подтащил поближе журналы.

«Машины». Маргарет Яуберт принесла ему мужские журналы, но автомобилями он никогда не увлекался. Как и «Популярной механикой». На обложке изображался рисунок самолета будущего. Редакционная статья называлась «Из Нью-Йорка в Лондон за полчаса?».

— Да какая разница, — произнес он вслух.

Он увлекался пьянкой, но таких журналов не выпускают.

Гриссел выключил лампочку над кроватью. Ночь будет долгой.

В мочках ушей у девушки, работавшей в интернет-кафе на Лонг-стрит, был целый ряд сережек, и еще какая-то блестящая штучка продета сквозь крыло носа. Тобела решил, что без всех этих побрякушек она смотрелась бы лучше.

— Я не умею этим пользоваться, — признался он.

— Двадцать рандов в час, — презрительно бросила она, как будто его признание сразу дисквалифицировало его.

— Хочу научиться, — терпеливо продолжал он, освеженный после дневного сна.

— Для чего вам Интернет? Что вы хотите делать?

— Я слышал, здесь можно читать газеты. И смотреть прошлогодние подшивки.

— Архивы. Это называется интернет-архивы.

— А-а-а! — протянул Тобела. — Вы мне покажете?

— Вообще-то мы никого не учим…

— Я заплачу.

Он увидел, как загорелись ее светло-зеленые глаза: с одной стороны, на этом чернокожем тупице можно срубить кучу бабок, но, с другой стороны, с ним придется долго возиться…

— Двести рандов в час, но вам придется подождать, пока закончится моя смена.

— Пятьдесят, — сказал он. — Я подожду.

Он захватил ее врасплох, но она быстро взяла себя в руки.

— Сто. Хотите — ждите, не хотите — как хотите.

— Сто, но с вас еще кофе.

Она протянула ему руку и улыбнулась:

— Договорились. Меня зовут Симона.

Он увидел, что в языке у нее тоже что-то блестит.

Вильюн. Он был невысокий — выше ее лишь на голову. И не очень красивый. На запястье носил медный браслет, а на шее — тонкую золотую цепочку, которая ей не нравилась. Не то чтобы он был беден — просто не испытывал интереса к деньгам. Под жгучим солнцем Свободного государства его восьмилетний полноприводный пикап почти совсем выгорел; первоначальный цвет можно было угадать лишь с большим трудом. День за днем пикап стоял на автостоянке гольф-клуба «Шуманс-Парк», пока его хозяин обучал гольфу новичков, продавал мячи в магазинчике спортинвентаря или играл с более важными членами клуба.

Он был профессиональным гольфистом — теоретически. Продержался в «Саншайн-Тур» всего три месяца, а потом у него кончились деньги, потому что он не мог загонять мяч в лунку под давлением. Если он знал, что от удара многое зависит, его начинало трясти — он называл это трясучкой. Он несколько раз примеривался перед тем, как послать мяч в лунку, и, хотя мяч лежал идеально, промахивался. Его сгубили нервы.

— Он устроился в клуб «Шуманс-Парк». В ту ночь я увидела его у восемнадцатой лунки с бутылкой в руке. Это было странно. Как будто мы с ним сразу узнали друг друга. Мы с ним были одной породы. Не такие, как все.

Когда живешь в общежитии, такие вещи понимаешь быстро — что ты не совсем из того теста, что и остальные. Никто ничего не говорит, все друг с другом вежливы, милы, ты общаешься, смеешься и вместе с остальными боишься экзаменов, но на самом деле ты не такая, как они.

А вот Вильюн меня разглядел. Он сразу все понял, потому что и сам был таким.

Мы разговорились. Все получилось так… естественно, с самого начала. Когда мне надо было возвращаться, он спросил, что я делаю после работы, и я ответила, что мне надо ловить машину, чтобы вернуться в общежитие. В общем, он сказал, что подбросит меня.

Потом, когда гости разошлись, он спросил, не подам ли я ему мячи, потому что ему захотелось поиграть в гольф. Мне показалось, он слегка пьян. Я сказала: нельзя играть в гольф в темноте, а он ответил: все так думают, но он сейчас мне покажет.

Летняя ночь в Блумфонтейне… Кристина помнила запах травы, слышала ночные звуки и видела полумесяц. Она помнила, как свет от клубной веранды падал на загорелую кожу Вильюна. Она видела его широкие плечи, его странную улыбку, и выражение глаз, и ауру вокруг него — ужасное одиночество, которое он повсюду таскал с собой. Удар клюшки по мячу, и как только мячик взлетел во мраке, он сказал:

— Вперед, кэдди, и пусть шум толпы тебя не отвлекает!

У него был мягкий, негромкий голос, он словно подтрунивал над самим собой. Перед каждым ударом они выпивали по глотку из бутылки полусладкого вина — еще холодного, из холодильника.

— По ночам меня трясучка не бьет, — говорил он, аккуратно укладывая мяч в лунки — одну за другой. В темноте его мячи катили превосходно, преодолевали кочки на газоне и звонко падали в лунки. На полпути к шестой лунке он поцеловал ее, и Кристина поняла: он слишком сильно ей нравится, и это здорово, очень здорово.

— Когда он дошел до девятой лунки, я поняла, что влюбилась, — сказала она вслух священнику.

Ее рассказ стал скупым, отрывистым. Ей хотелось сохранить воспоминания о той ночи при себе; казалось, если она извлечет их из мрака подсознания и выставит на свет, они померкнут, поблекнут и исчезнут.

Они сидели у девятой лунки; Вильюн сказал, что набрал тридцать три очка.

И только-то? — поддразнила его Кристина.

Да, только и всего — он рассмеялся. Смех у него был глуховатый, почти женский. Он снова поцеловал ее. Медленно, бережно, как будто ему очень хотелось все сделать как надо. Так же бережно он уложил и раздел ее, складывая каждый предмет одежды и откладывая рядом на траву. Потом встал над ней на колени и поцеловал ее всю — от шеи до лодыжек. На лице у него застыло выражение совершенного изумления: он словно не верил, что ему даровано такое чудо. Когда он вошел в нее, в его глазах появилось настойчивое выражение, воплощение сгустка эмоций. Он двигался все быстрее, его возбуждение росло и росло, и наконец он взорвался в ней.