женился, нашел хорошую работу в знаменитой фирме Уэджвуд и собирался пригласить Уэллса пожить у него. Они с женой навестили его в Холте, покормили в приличном ресторане и обнадежили в отношении будущего. К сожалению, прежде чем осуществить свое намерение, им самим надо было получше устроиться на новом месте, так что отъезд из Холта откладывался. Но, как всегда, «не было бы счастья, да несчастье помогло». Едва в Ап-парке услышали слово «туберкулез» (об этой болезни, правда, тогда не знали, что она заразна), как отношение хозяйки к приезду Берти переменилось. Она начиталась романов, герои (а чаще – героини) которых умирали от этой романтической болезни, и не могла не скрасить последних дней обреченного. И, надо сказать, Уэллс в этом смысле не ударил лицом в грязь. Едва он появился в Ап-парке, у него началось такое страшное кровохарканье, что и в самом деле можно было опасаться за его жизнь. К счастью, в Ап-парке гостил в это время молодой доктор Коллинз (впоследствии – сэр Уильям Джоб Коллинз, медицинское светило), который остановил кровохарканье, обложив грудь пациента льдом, а потом, внимательно его осмотрев, поставил диагноз, оказавшийся безошибочным. Никакого туберкулеза у Уэллса не было. Он страдал хронической бронхопневмонией в тяжелой форме. Прекратить кровохарканье, впрочем, отнюдь не значило окончательно вернуть пациента к жизни. Положение Уэллса ещё некоторое время оставалось опасным. К счастью, когда выяснилось, что ему грозит смерть не от туберкулеза, а от другой болезни, его все равно не прогнали из дому. Он жил теперь в теплой, солнечной комнате и быстро набирался сил. Когда на Рождество к Саре Уэллс нагрянула вся семья, включая бывшего лавочника, устроившего себе разбойничье логово в каких-то трех милях от Ап-парка, больной так отплясывал на балу для слуг, что никакому здоровяку было с ним не сравниться. В Ап-парке Уэллс пробыл на сей раз четыре месяца. И, по обыкновению, не потерял их даром. В Холте он начал писать роман «Компаньонка леди Франкленд». Теперь он вновь за него принялся, но чем выше становилась стопка исписанной бумаги, тем больше он убеждался, что всё это никуда не годится. «Детская мазня» – иных слов он потом к своей тогдашней литературной продукции подобрать не мог. Продолжать начатый роман не имело смысла: надо было сперва подучиться. И четыре месяца в Ап-парке были прежде всего временем усиленного чтения, причем и читал он теперь не совсем так, как прежде. Он пытался проникнуть в литературную технику каждого автора, чья книга попадала ему в руки. Правда, это были писатели одного толка. Он основательно проработал Шелли, Китса, Гейне, Уитмена, Лэма, Стивенсона, Готорна и в дополнение – еще огромное количество популярных романов. Его вдруг потянуло писать стихи, но, когда он послал их на пробу Элизабет Хили, даже эта всегдашняя его почитательница вынуждена была деликатно ему намекнуть, что в стихах полагается соблюдать размер и подбирать рифму. Он, разумеется, счел это признаком ее ограниченности и в соответствующем духе ей ответил, но от потребности писать стихи отучился. Он в жизни опубликовал их ровно четыре строчки. Впрочем, чтение поэтов-романтиков, прозаиков-романтиков, эссеиста-романтика Чарлза Лэма не прошло для него даром. Эти месяцы литературного ученичества кончились тем, что он собрал почти все, написанное в Холте и Аппарке, и сжег. И тут пришло, наконец, долгожданное приглашение от Уильяма Бертона. Комната для гостей, писал тот, ждет его, и он может пробыть у них, сколько захочет. В Ап-парке он прожил уже предостаточно и на предложение Бертона откликнулся немедленно. Сказанное любезным хозяином «сколько захочет» он понял почти буквально и поселился у них на три месяца. Гость он был необременительный. Днем он закрывался у себя в комнате или шел на прогулку, а за ужином развлекал хозяев веселыми рассказами о Холте и Ап-парке, а если и позволял себе посмеяться над ними, то лишь от случая к случаю. Особенно ему нравилось вносить разнообразие в беседы Бертона с гостями. Стоило Бертону избрать какую-то тему, как Уэллс тут же начинал говорить о своем, а если все-таки завязывался общий разговор, встревал в него с издевательскими репликами. Нельзя сказать, что он не пытался поправить свое положение. Он написал доктору Коллинзу и просил того помочь ему устроиться в Лондоне. Коллинз, он знал, был вхож в хороший круг, запросто бывал у Бернарда Шоу и в семействе Томаса Хаксли, и кто, как не он, мог дать своему бывшему пациенту возможность подняться на следующую ступеньку социальной лестницы? Коллинз ответил быстро и любезно, но палец о палец не ударил. Оставалось утешаться работой. Он задумал написать пространную мелодраму, наподобие «Парижских тайн», только на материале Стаффордшира.

Однако летописцем индустриальных «Пяти городов», где он сейчас жил, суждено было стать не ему, а Арнольду Беннету, скромному клерку, ходившему в эти дни по тем же улицам, что и Уэллс. Воспоминания о Стаффордшире возникали потом в творчестве Уэллса, но от задуманного подражания «Парижским тайнам» в дальнейшем остался лишь небольшой рассказ «Над жерлом домны» – о человеке, которого ревнивый муж сталкивает в доменную печь. Этого обреченного на смерть любителя женщин звали Po. В те же месяцы Уэллс начал писать повесть «Аргонавты хроноса» и первую ее часть напечатал в журнале, редактором которого когда-то состоял. Уэллс сам потом поражался и тому, какое претенциозное название он придумал для своего творения, и тому, сколь неуклюже оно выглядело. Но он знал и другое – с этой неудавшейся и незаконченной повести началось нечто очень значительное в его литературной биографии. Впрочем, пока еще рано говорить об «Аргонавтах хроноса» и о том, что за ними последовало. Чтобы осуществилось наметившееся, должно было пройти еще несколько лет. И очень непростых. Тем более, что с Бертонами пора было все-таки расставаться. В один прекрасный день Уэллс объявил главе этой молодой, но успевшей за последние месяцы кое-что выстрадать семьи, что послезавтра отправляется в Лондон. – Зачем? – спросил его Бертон. – Искать работу, – ответил Уэллс. – Да что ты, дружище?! – воскликнул Бертон. Но в голосе его чувствовалось заметное облегчение.

…С продолжением, которое должно порадовать всех, кто хоть немного успех привязаться к нашему, не лишенному недостатков, но не такому уж плохому герою

Найти работу в Лондоне оказалось заметно труднее, чем в провинции. Ещё до отъезда из Стаффордшира Уэллс разослал письма во все агентства, адреса которых сумел припомнить, а по прибытии в Лондон старательно их все обошел, но вакансий не было. Так все и шло, пока не наступил день, когда из имевшихся у него пяти фунтов осталось всего полпенса. Правда, тут его ждала маленькая радость. Когда он полез в карман за своим полупенсовиком, обнаружилось, что на самом деле это был почерневший шиллинг. На эти деньги он прекрасно позавтракал. Но пообедать было уже не на что. Хорошо, что ещё раньше Уэллс догадался обратиться за помощью к Дженнингсу – тому самому товарищу по Нормальной школе, который однажды угостил его запомнившимся на всю жизнь сытным обедом. Сейчас Дженнингс преподавал биологию в Лондоне и нуждался в серии диаграмм. Изготовить их он поручил Уэллсу. Тот записался в библиотеку Британского музея и, пренебрегая требованиями авторского права, принялся срисовывать их с учебников, по преимуществу немецких. Тут ещё появились случайные уроки, не дававшие умереть с голоду. Ходить в библиотеку Британского музея ему очень нравилось. Там было тепло, светло и уютно, а всего этого ему весьма недоставало на чердаке, который он снимал за четыре шиллинга в неделю. По воскресеньям деваться было некуда, но вскоре он открыл ещё одно замечательное место, где тоже всегда хорошо топили, – собор святого Павла. И перекусить всегда было где. То съест в какой-нибудь лавчонке кусок рыбы, то выпьет чашку кофе, то заглянет в вегетарианскую столовую. У последней, правда, был свой недостаток. Человек, отменно там пообедавший, уже через два-три часа снова бывал голоден как волк. И всякий раз, когда он шел в Британский музей, в собор святого Павла или же совершал очередной обход агентств, которым давно уже пора было предложить ему постоянную