дверью, как Дэниел из первой полнометражки Флэнегана, уже со второй скатившегося в бесполезную срань: Absentia взяла меня не в последнюю очередь тем, как все в ней не верят себе и друг другу и хватаются за что попало, чтобы только отгородиться от подступившей из туннеля тьмы, но главная мука этого фильма даже не в том, как напрасна оказывается жертва Келли, а в том, как старательно он расшатывает спасительную максиму о необходимости отпустить умершего, не пытаться удержать его где-то близко от себя: на Панфиловском ли мосту, в пришкольном саду ли; разница между похороненным и исчезнувшим без вести человеком оказывается не так уж непреодолима и преодолевается не обретением останков, а душевным движением, пусть и ощутимо долгим: Триша, ждавшая мужа семь лет, наконец решается записаться вдовой и подает соответствующую бумажку, после чего истерзанный Дэниел встречает ее прямо у дома и тем мгновенно превращает в предателя: можно сказать, что здесь передают привет Крису Кельвину из «Соляриса», разве что время, которое Триша проводит с вернувшимся мужем, оказывается совсем кратко. Существо из туннеля, уже скоро отвоевывающее Дэниела обратно, а затем прибирающее и остальных, кроме неинтересного полицейского, как будто отменяет вопросы вины, верности и, наверное, свободы: бессилие засасывает нас, наша стойкость ничего не стоит; совет отпустить утрату читается как издевка: оставь его там, в запачканной туннельной стене, с полным желудком кошачьих костей; но и попытки вернуть заложника не только что обречены, а предельно опасны: не потому ли я так привязан к этому фильму, что он рассказывает об ошибках, которых я не совершил: не отпустил тебя и не вступил в торги с тьмой о твоем возвращении; но вот мне и самому становится противно от собственной правоты. Я и не примеряю на себя кроссовки Келли, я скорее медленный, как богомол, Крис-Банионис, наблюдающий за подосланной океаном Хари как за цветением опухоли: мой сегодняшний мысленный ритм вообще занят у Тарковского, если не у Белы Тарра, я вглядываюсь во все долго и порой туповато, как в художественном музее, когда хочу показаться смотрительнице понимающим посетителем; скорость, с которой обыкновенно развивается действие в среднем хорроре, больше соответствует тому, как я ощущал жизнь подростком, но и то лишь тогда, когда тебя долго не было рядом: с тобой меня меньше несло и вело: я чувствовал, что мир ко мне еще терпелив и на самом деле не ждет каких-либо стремительных поступков, а наблюдает за мной, как та самая музейная тетка, для которой будет лучше всего, если я не совершу резких и глупых движений, посмотрю и уйду. Будем считать, что страшное кино возвращает мне нечто ценное, что неопределимо присутствовало в позорных ноль третьем – ноль четвертом годах: что-то вроде чувства своей неотменимости, несмотря ни на что, но это сейчас я могу говорить так, а тогда даже и не пытался; в любом случае, с тобой это чувство было связано лишь через минус-прием: я был один в эти месяцы, и никто, даже ты, не сказал мне ни слова поддержки, но я не дал стереть себя до конца: мало того, ровно тогда же я влюбился в сероглазую А. и в мыслях о ней вытащил себя сам, и хотя ее итоговый, в автобусе из Москвы, отказ считать меня больше чем другом был жгуче больным (пусть я и понимал, что, вероятнее всего, она это и скажет), он тоже помог мне отстоять себя как целое существо; а еще через несколько дней я припал обратно к тебе, и уже совсем скоро эта целость начала мелко осыпаться, как роспись в заброшенной церкви, но с тобой я был готов идти до конечной черты: пусть бы мы разобрали друг друга до самого невыговариваемого дна, я любил тебя и не боялся такого. Мы, однако, успели совсем немного; позже, уже живя с Ю., я по мере сил завершал твою часть этого опыта, задавая себе после каждой нашей стычки с кривым рукоприкладством тошные вопросы и так же тошно на них отвечая; это оказалось пустым, нестоящим трудом, из-за которого я, наверное, и стал так болезненно относиться к любому анализу: впрочем, я допускаю, что с тобой результат мог быть вовсе иным: из нас двоих хотя бы один был фундаментально добр к другому, а с Ю. у нас это условие соблюдалось едва ли. Самым нашим с ней фильмом стал (не смешно) «Антихрист», одна из немногих вещей, на которые я ходил в кинотеатр: в маленьком зале на Новокузнецкой сидели еще три или четыре институтки, хихикавшие в наиболее мрачных местах; мы потом не особенно обсуждали, что видели, понимая вполне, что вектор наших отношений направлен в какую-то похожую сторону, и галлюцинаторный ребенок, являющийся Шарлотте, был мне по-своему близок: больше всего я боялся тогда, что Ю. забеременеет и у меня не останется выходов; и хотя в ней не было, конечно, явного ведьмовства (лютость ее росла из хорошо понятной мне почвы), Ю. и сама, продолжаю угадывать я, вряд ли бы выбрала что-то другое в качестве главного в нашей с ней жизни кино, пусть мы и плакали когда-то вдвоем над «Танцующей в темноте» и тем же «Солярисом», который, стоит признать, тоже схватывал кое-что о нас (скажем, мой страх того, что она вколет себе что-то непоправимое или выпьет жидкий кислород): думаю, если бы К. не взялась в моей жизни (и я не посмотрел бы с ней «Ведьму из Блэр»), то я наверняка вписывал бы себя, тебя и Ю. как раз в «Солярис»: про нее нечего объяснять, а ты в своей болоньевой куртке-бомжовке из наших детских зим прятал бы книги от проникающего в дом дождя, и потом мы бы делали возвращение блудного сына, и я не смущался бы таким двойным уже срисовыванием.

Мы почти и не собирались втроем: Ю. не нравилось, когда с нами оказывался кто-либо третий с моей стороны, и она старалась, чтобы это было как можно более ощутимо: ее мучительная для всех вежливость хотела бы сжечь своего адресата: исчезни, подсказывала она, тебя не должно быть здесь; тем неожиданней было услышать от Ю. вскоре после того, как ты от нас скрылся, что, если бы не я, она хотела бы быть в этой жизни с тобой: я не уверен, что это были искренние слова, но все-таки повторяю их здесь из соображений протокола; вообще Ю., кажется, до последнего не представляла себе, что мы с ней можем расстаться, но дело не в этом: когда она произнесла их, наше положение еще не было беспросветно, и я воспринял эту