Она высказала ему свои претензии, он рассмеялся.

— Лина, — сказал он, — я сделал тебе одолжение, взял тебя на работу, так нечего морочить мне голову. Люди работают, устают, и я не могу запретить им расслабляться, иначе они будут выливать свое недовольство на меня.

— Так расслабляйтесь друг с другом.

Он окинул ее повеселевшим взглядом.

— Я знал, что ты любишь пошутить.

— Позволь мне самой решать, что я люблю, а что нет.

Суровость Лилы заставила его сменить тон. Он сделал серьезное лицо и сказал, не глядя в ее сторону:

— А ты не меняешься: все такая же красивая, как на Искье. Иди. — Он указал ей на дверь. — Иди работай.

Однако с того дня, каждый раз, когда они сталкивались на заводе, он не упускал случая при всех поздороваться с ней, отпустить какую-нибудь любезность. Это немного облегчило Лиле существование: все поняли, что она в фаворе у молодого Соккаво, и лучше ее не трогать. Вскоре им выпал случай еще раз в этом убедиться. Однажды после обеденного перерыва толстая женщина по имени Тереза преградила Лиле дорогу и сказала, ухмыляясь, что ее ждут в сушильном цехе. Лила вошла в большое помещение, где под желтыми лампами, свисая с потолка, сохли колбасы. Там был Бруно: он делал вид, будто проверяет работу цеха, а сам просто хотел поболтать.

Кружа по цеху и с видом специалиста ощупывая и обнюхивая колбасы, он спросил, как поживает ее невестка Пинучча. Потом, не глядя в ее сторону и проверяя упругость колбасы, сказал: «Твой брат никогда ей не нравился, а тем летом она влюбилась в меня, как ты в Нино». Лила насторожилась, а он двинулся дальше, повернулся к ней спиной и добавил: «Благодаря ей я узнал, что беременные обожают заниматься любовью». Затем, не дав ей возможности хоть что-то сказать в ответ, веселое или сердитое, остановился в центре зала и сказал, что с детства ненавидел этот завод и только здесь, в сушильной камере, всегда чувствовал себя комфортно. Здесь он испытывал чувство удовлетворения, некой завершенности — продукт почти готов и, источая аромат, доходит до кондиции перед отправкой на рынок. «Посмотри, потрогай, — сказал он ей. — Какие они твердые, упругие. А как пахнут! Когда мужчина и женщина ласкают друг друга, пахнет почти так же. Тебе нравится? Знаешь, скольких девушек я сюда приводил, еще мальчишкой?» С этими словами он обхватил ее за талию, скользнул губами по ее длинной шее, стиснул ее ягодицы. Казалось, у него выросла сотня рук: они с бешеной скоростью шарили у нее под фартуком, без всякого удовольствия, с единственной маниакальной целью — доказать свою силу.

Все вокруг, начиная от запаха колбас, напомнившего Лиле о том, что вытворял над ней Стефано, на миг вселило в нее страх — она испугалась, что сейчас он ее убьет. Затем ее охватила ярость, она врезала Бруно по физиономии, двинула ему между ног и крикнула: «Ах ты дерьмо! Да у тебя там и нет ничего, давай, доставай что осталось, оторву на хрен! Мудак!»

Бруно выпустил ее, вытер с губы кровь, нервно хихикнул и пробормотал: «Извини, я рассчитывал хоть на каплю благодарности». Лила обожгла его взглядом: «Хочешь сказать, что с меня причитается? Не то ты меня уволишь, так, что ли?» Он снова засмеялся и замотал головой: «Нет-нет, не хочешь — не надо, все. Я же извинился, чего тебе еще надо?» Она была вне себя: только сейчас она почувствовала на себе следы его лап и поняла, что ей теперь долго от них не избавиться — такое мылом не смоешь. Она отошла к двери и бросила ему: «Считай, что сегодня тебе повезло. Но, клянусь, ты еще проклянешь минуту, когда осмелился меня тронуть!» Лила ушла, а он все бормотал ей вслед: «Да что я тебе такого сделал? Я же ничего не сделал. Навыдумывала себе! Я ссориться не хочу!»

Она вернулась на свое рабочее место. В тот день она занималась уборкой цеха, в котором варили колбасный фарш, — над огромными котлами поднимался пар, оседавший на пол, вытирай не вытирай. Эдо, чуть не оставшийся без уха, смотрел на нее с любопытством, и не только он. Все работники и работницы впились в нее глазами, когда она с перекошенным от ярости лицом вышла из сушилки. Лила схватила тряпку, швырнула ее на пол и принялась тереть грязную плитку, громко объявив: «Может, еще какой-нибудь сукин сын желает рискнуть здоровьем?» Рабочие перестали на нее пялиться и занялись делом.

Несколько дней она ждала увольнения, но его не последовало. Каждый раз, когда они сталкивались с Бруно, он вежливо улыбался ей, она холодно кивала в ответ. Ничего не изменилось, если не считать чувства омерзения, охватывавшего ее при воспоминании о его блудливых ручонках, перераставшего в ненависть. Мастера, наблюдая, что Лила ведет себя с прежней самоуверенностью, снова принялись ее изводить: постоянно перебрасывали с места на место, поручали самую тяжелую и грязную работу и донимали сальностями. Это означало, что Бруно дал им на это разрешение.

Энцо она ничего не рассказывала, ни о чуть не оторванном ухе, ни о приставаниях Бруно, ни о каждодневных оскорблениях и издевательствах. Когда он спрашивал, как дела на заводе, она с сарказмом отвечала: «А ты не хочешь рассказать мне, как у тебя на работе дела?» Поскольку он молчал, Лила отпускала в его адрес пару шуток, после чего они садились за учебники. За этими книгами они прятались от многого, но главное — от вопросов, что будет завтра, кто они друг другу, почему он заботится о ней и Дженнаро и почему она ему это позволяет, почему, хоть они давно живут под одной крышей, Энцо каждую ночь напрасно ждет, что она придет к нему. Он ворочался в постели, вставал, шел на кухню вроде бы попить, смотрел на ее дверь: горит ли свет, не мелькнет ли за мутным стеклом ее тень. Их существование состояло из немых ожиданий (постучать к ней? впустить его?) и бесконечных сомнений с обеих сторон. Чтобы не думать об этом, они воевали с блок-схемами, словно сражались с гимнастическими снарядами.

— Давай составим алгоритм открывания двери, — предлагала Лила.

— Давай составим алгоритм завязывания галстука, — предлагал Энцо.

— Давай составим алгоритм того, как я помогаю Дженнаро зашнуровать ботинки, — предлагала Лила.

— Давай составим алгоритм приготовления кофе по-неаполитански, — предлагал Энцо.

Они каждый день ломали головы над алгоритмами повседневных действий — от элементарных до самых сложных, — даже когда все задания из Цюриха были выполнены. Идея принадлежала не Энцо: Лила, начав заниматься через силу, с каждым днем увлекалась все больше. Когда наступала ночь и все в доме замирало, ее захватывала безумная идея: уместить весь этот ничтожный мир, в котором они жили, в последовательность нулей и единиц. Ей нравилась эта линейная абстракция, порождающая все остальные абстракции, служившая символом покоя и чистоты.

— Давай составим алгоритм работы завода, — предложила она однажды.

— Всего технологического процесса? — задумчиво спросил он.

— Да.

Он посмотрел на нее и сказал:

— Давай начнем с твоего.

Она недовольно скривилась, буркнула: «Спокойной ночи» — и ушла к себе.

И без того шаткое равновесие их существования нарушилось с появлением Паскуале. Он работал на стройке неподалеку и приезжал в Сан-Джованни-а-Тедуччо на собрания местной ячейки коммунистической партии. С Энцо они случайно столкнулись на улице и, как в былые времена, разговорились о политике; выяснилось, что они разделяют одни и те же убеждения и в равной мере недовольны властью. Поначалу Энцо выражался обтекаемо, ведь Паскуале был секретарем ячейки, но тот, отбросив всякую осторожность, неожиданно принялся критиковать партию, назвав ее ревизионистской, и профсоюзы, которые, по его мнению, слишком на многое закрывали глаза. Приятели до того обрадовались друг другу, что вечером Лила обнаружила Паскуале у себя за столом и была вынуждена срочно что-то предпринять, чтобы ужина хватило на всех.