Алексей действительно всюду ходил с тонкой тетрадкой и записывал в нее мысли, образы, сюжеты, чтобы когда-нибудь потом, когда все большие и срочные дела станут не такими большими и срочными, сесть и написать новую увлекательную книгу. Он уже даже знал, что это будет – «производственный» роман, что-то типа «Колес» Хейли.

Но в глубине души Алеша понимал, что это самообман. Осенью он вернется к своим иномаркам. За одними большими и срочными делами придут другие, тоже большие и тоже срочные. Бог даст, дело будет расширяться и, конечно, требовать к себе постоянного внимания и времени. Накопленный материал никогда не превратится в очередную рукопись. К концу лета Алеша почти смирился с этой мыслью и перестал мучиться и сомневаться. Теперь ему нравилось думать, что тогда, в пору писательства, он просто искал себя, а сейчас он уже вырос, стал взрослым человеком и начал солидное дело, и, надо отметить, тоже творческое. Такое признание самому себе принесло большое облегчение.

«Да, так будет гораздо лучше, – думал он, усаживаясь в уютное чрево «Ауди». – Чеховым я бы вряд ли стал, да и Чехова не очень-то его книги кормили».

Возможно, эта простая мысль навсегда поставила бы точку в метаниях Алексея, если бы не один странный случай.

То лето выдалось на удивление засушливым и жарким, и отъезд в город было решено оттянуть как можно дальше, до самого октября, до первых заморозков. Но в ночь на двадцать девятое августа у Павлушки вдруг повысилась температура. Каким образом ребенок ухитрился простудиться при постоянной двадцатипятиградусной жаре, так и осталось загадкой. Однако ртуть в градуснике поднялась до пугающей отметки, ни мед, ни чай с малиной не помогли.

Ника пыталась укачивать сына, плакала, смотрела на мужа беспомощно и с такой горячей мольбой, будто он что-то мог сделать. Взгляд ее чем-то напомнил ему взгляд тонущей Жени… А на Алексея словно нашло оцепенение. Вспомнился тот жуткий, липкий страх, окутавший их менее года назад при известии о тяжелом заболевании сына. Странное дело, тогда он готов был делать все, что угодно, только бы не сидеть на месте, а сейчас не мог и рукой пошевелить. Под утро Павлуше стало лучше, он уснул, тихо посапывая маленьким носиком. Жена продолжала тихо плакать, глядя в темное оконце и не выпуская из рук драгоценную ношу.

Алексей обулся и бесшумно вышел. О том, чтобы найти врача в Акулове, нечего было и думать. В маленькой, уже почти заброшенной деревеньке жителей не набралось бы и двух десятков – и все больше одни старики.

«Придется ехать в Зареченск», – решил Алеша. Он много раз бывал в этом районном центре, провел там на даче почти десять лет и хорошо знал, где находится трехэтажная больница.

Дорога в Зареченск была знакома до каждого поворота, до каждого сельского домика, до каждой отдельно, посреди поля, растущей сосны. Когда-то Алексей ездил здесь очень часто – сначала в качестве пассажира, на заднем сиденье отцовской «копейки», а потом и в качестве водителя. Ведь именно под Зареченском был край его юности – огромная поляна на краю соснового бора, где когда-то его родителям вместе с другими такими же счастливцами удалось создать уютный, почти райский уголок с маленькими домиками, цветущими садами, роскошными огородами, грибными урожаями, птичьим пением по утрам и вечерними посиделками у костра. Уголок сухо именовался «Товарищество земельных собственников «Лесные дали» или что-то в этом роде. Когда Алеше было тринадцать лет, его семья по случаю очень выгодно приобрела там двухэтажный деревянный домик на шести сотках – ту самую обожаемую дачу, на продаже которой настояла мама, когда в прошлом году собирали деньги на операцию Павлику.

Помнится, сначала Алеша ужасно переживал из-за того, что родители не станут больше снимать дом в деревне, где ему так нравилось и где у него оставалась пара хороших приятелей. Но первое же лето в поселке преподнесло множество приятных сюрпризов. Он отлично зажил на новом месте, подружился со многими ребятами и девчонками, встретил там свою первую любовь. С тех пор Акулово было связано у Алексея с детством, а Зареченск с юностью. Этим летом он словно вернулся в детство, арендовав на два месяца ту же самую избу, что снимали когда-то его родители. В Зареченск они с семьей этим летом так ни разу и не выбрались. Да и незачем было – видеть дачу, принадлежащую теперь другим людям, не хотелось, а в магазинах, во всех, вне зависимости от места расположения, в начале девяностых было шаром покати. Это раньше в продуктовый на улице Ленина в Зареченске с утра привозили свежее молоко из близлежащего совхоза. За ним выстраивалась огромная очередь с бидонами и банками, занимать которую приходилось задолго до открытия. Поход за молоком был каждодневной обязанностью Алеши, которую он, впрочем, выполнял с удовольствием, потому что такую же утреннюю летнюю повинность несла и двенадцатилетняя Наташка, соседка с соседней линии, бойкая, невысокая, крепенькая, с выбивающимися из косы непослушными темно-русыми кудряшками и вечно разукрашенными зеленкой коленками. Через какие-то три года Алеша целовал эти коленки, забравшись с Наташкой на пустующий участок соседа, укатившего куда-то на заработки. Сосед был человеком серьезным, до дрожи боялся воров, а потому возвел вокруг своих драгоценных соток неприступный забор. Никто из дачной молодежи не покушался на добро путешественника, но покорить двухметровую ограду в их компании стало делом чести. За все время отсутствия соседа у него не свистнули ни единого яблока, но в его сад лазили постоянно: «на спор», или играя «в крепость», или, как они с Натальей, – целоваться. Оказавшись по ту сторону забора, в разросшемся саду, Алексей неведомо почему ощущал себя старше, смелее и умнее, с легкостью шутил и важно, на правах старшего, рассказывал влюбленной, готовой ради него на все, подруге смешные истории и забавные факты, например про войну Англии с Занзибаром в 1890 году, продлившуюся всего тридцать восемь минут. Наташка заразительно смеялась и глядела на Алешу с обожанием, а он готов был заплакать от переполняющего его чувства: легкости, любви и счастья…

Почему все эти воспоминания обрушились на Алексея именно сейчас, на рассветной пустой дороге, было непонятно. Наверное, полагалось думать о больном сыне и растерянной жене, но не думалось… Прошлое, далекое и недавнее, вставало перед глазами и звало за собой. Вспомнилась старая разрушенная церковь у дороги. Как весело и интересно они с ребятами проводили время на ее руинах! Играли в войну, искали клады, рассказывали темными вечерами страшилки… И, разумеется, оставили на оголенных кирпичах немало памятных, далеко не всегда цензурных, надписей. В пору его юности это казалось естественным, бережного отношения к бывшим святыням у людей не было и в помине…

Став взрослым и навещая летом родителей, Алексей всегда старался проехать это место быстрее, ощущая не то досаду, не то вину перед разрушенной церковью, точно она была живым существом. В последней, уже казавшейся такой далекой, книге была повесть под названием «Рождественская сказка», в которой он до самой мелкой черточки описал этот мертвый храм. Его образ – образ беспорядочной груды святых некогда кирпичей – был, пожалуй, центральным в том произведении.

Герой повести, убегая в рождественскую ночь от свалившихся на него бед не куда-нибудь, а на войну, в горячую точку, откуда мало кто возвращается, натыкается на поруганную святыню, которая вдруг, а может, и не вдруг, высекает в его душе искру – страстное желание жить. И не только жить, но встать на ноги, обрести новое счастье и вдохнуть жизнь в пустые глазницы храма, будто кричащего от боли. И герой дает себе слово выжить, вернуться и восстановить церковь.