что противоречило официозной картине единения власти и общества. Однако легенда о «патриотической жертве» продолжала жить. В частности, ее пропагандировал в журнале «Родина» А. И. Красницкий: «Москву сжег сам народ, как пред тем сжигал свои села и деревни ради того, чтобы они не доставались врагу. Это была великая патриотическая жертва»[121].

М. М. Ковалевский поднимал другую «неудобную» для патриотов-консерваторов тему 1812 года – разорение местных жителей вследствие использовавшейся русскими войсками тактики выжженной земли. Историк упоминал о снесенных деревнях, население которых в одночасье стало нищим и просило милостыню у наступавших французов, о мародерстве отступавших русских полков. Крестьяне, спасаясь от русской и французской армий, бежали в лес, уводя туда и скот. Но тактика русской армии оправдывалась – французам не хватало хлеба. Вместе с тем работа Ковалевского полностью соответствовала патриотическому дискурсу: главным источником победы он назвал патриотизм русского народа, закончив свою работу призывом «стойко отстаивать национальные интересы» перед лицом внешних и внутренних врагов[122]. При этом тема внутреннего врага Ковалевским раскрыта не была, но в 1912 году в России это понятие могло ассоциироваться с радикалами справа (черносотенцами) и слева (революционерами).

С точки зрения государственной политики памяти 1913 год должен был пройти под звуки празднования 300-летнего юбилея династии, подготовка к которому началась за три года, когда был учрежден специальный «Комитет для устройства празднования трехсотлетия царствующего дома Романовых». К юбилейным торжествам публиковались парадные портреты российского самодержца и выходили иллюстрированные издания на историческую тематику; журнал «Нива» публиковал фотоотчет о торжествах, проходивших в различных городах империи, а «Русский паломник» выпустил бесплатный «Юбилейный альбом в память 300-летия дома Романовых», в котором появился парадный портрет Николая II со скипетром и державой.

Первым официальным днем торжеств стало 21 февраля – день избрания на царство Михаила Федоровича. Этот день был объявлен нерабочим, и в Петербурге начались праздничные мероприятия: салют в Петропавловской крепости, благодарственный молебен в Казанском соборе, приемы сановников в Зимнем дворце, праздничный концерт в Государственной думе. В городе проходили праздничные гуляния. Однако кое в чем власти перестарались: даже шеф жандармов В. Ф. Джунковский отмечал, что на улицах было слишком много полиции, из-за чего создавалось впечатление, что город «обращен в военный лагерь». В феврале в столице праздничные мероприятия продолжались несколько дней, а в мае императорская чета отправилась по Волге в Ипатьевский монастырь в Костроме. Сопровождавшие царя министры по-разному описывали настроения провинциальной публики в дни пребывания императора. Министр иностранных дел С. Д. Сазонов писал о глубоком и неподдельном «национальном настроении» всей России, за исключением «худосочных элементов интеллигенции», в то время как премьер-министр и министр финансов В. Н. Коковцов сообщал о «тусклом и слабом проявлении скорее любопытства, нежели истинного подъема».

Начальница Санкт-Петербургского Елизаветинского института благородных девиц М. Л. Казем-Бек (урожденная Толстая) демонстрировала в дневнике скептическое отношение к торжествам, отмечая, что у некоторых чиновников патриотическое настроение подогревалось надеждами на награды:

Об юбилее говорят много. Светское общество готовится к придворным торжествам; чиновники радовались, надеясь на денежные и другие награды, а теперь ворчат, узнав, что наград не будет; революционеры, говорят, задумывают какие-то беспорядки. А я, при всем своем монархизме и при всей своей преданности династии, Романовскому юбилею не сочувствую. Почему праздновать трехсотлетие? Ни столетия, ни двухсотлетия не праздновали, а тогда династия была сильнее и патриотизм крепче. В смутные времена – таковые мы теперь переживаем – нужно как можно меньше «шуметь». Овации вызывают контровации, и еще неизвестно, которые из них пересилят[123].

В печати также отражались разные настроения современников в связи с юбилеем. В периодике по понятным причинам преобладали патриотические восторги. Первый февральский номер иллюстрированного журнала литературы, политики и современной жизни «Нива» открывался большим портретом Николая II. В самом номере были напечатаны портреты всех правивших Романовых, а также аллегорическая картина А. Карелина в память воцарения династии. Помимо этого, в номерах журналов публиковались литературно-исторические очерки из истории династии, родословные таблицы. Одна из заметок подводила итог правления Романовых и рисовала радужные перспективы:

Читая историю, нельзя не верить в беспредельную нравственную мощь России и в ее сказочную жизнеспособность. Пройдя свой тернистый путь, она под руководством своих царей Дома Романовых вышла наконец на широкую дорогу к славному будущему, озаряемую, как лучами солнца, великой и светлой русской государственной идеей, в основе которой лежат непоколебимая народная вера в высшую справедливость и безусловный нравственный авторитет государственной власти[124].

Как это часто бывает в истории, патриотические восторги по поводу величия империи предшествуют ее скорому краху.

Иной вывод отражен в вышедшей в издательстве И. Д. Сытина шеститомной иллюстрированной истории романовской России «Три века. Россия от Смуты до нашего времени», в работе над которой приняли участие Ю. В. Готье, А. Е. Пресняков и другие историки. Несмотря на юбилейный характер издания, на протяжении всех томов авторы сохраняли известный критицизм в отношении российских правителей, а последний том заканчивался следующими словами: «Вести Россию по старому руслу нельзя, нужны новые кормчие: прежние лоцманы довели Россию до позора и унижения»[125].

Третьего марта 1913 года в столице открылся IX съезд уполномоченных дворянских обществ, который начался с молебна в честь императора и наследника и принятия адреса, в котором дворяне, в соответствии со своими историческими обязанностями, приносили «обет неизменно верной службы самодержцу всероссийскому и роду его». В отличие от консервативного дворянства, либеральная земская общественность предпочитала говорить о своей службе не самодержцу и его роду, а народу России.

Когда в июле 1914 года вспыхнула Великая война, некоторые монархисты, идеализировавшие патриотическое единение власти и общества, считали, что череда юбилеев воспитала и развила у россиян патриотическое чувство:

Никто не предполагал, какое значение имело то, так сказать, накопление патриотического чувства в русском народе, которое явилось результатом пережитых всем русским народом славных исторических юбилеев: освобождения от поляков Троицкой лавры, смерти патриарха Ермогена, потом его прославления, трехсотлетия освобождения России от поляков, избрания на царство Дома Романовых, юбилея Отечественной войны, юбилея освобождения крестьян… Постепенно возгреваемый патриотизм теперь проявил себя тем несказанным чувством единения, которое охватило всю Россию пред лицом германского врага, начавшего с нами неправедную брань[126].

На самом деле казенный патриотизм и чрезмерные усердия услужливых чиновников скорее ослабляют, чем усиливают патриотические эмоции.

Юбилейные торжества 1913 года на фоне продолжавшейся с 1912 года Балканской войны и роста числа рабочих забастовок в России представлялись в воображении части современников пиром во время чумы. Возможно, наиболее точной визуализацией этих настроений является законченная в 1913 году картина П. Филонова «Пир королей», на которой властители мира изображены живыми мертвецами, собравшимися на свое последнее пиршество.